Голоса тишины

Достоинство сходства долгое время поддерживалось той данью уважения, которую великие художники воздавали «природе», чьими рабами они горячо себя именовали. Когда Гойя называет природу среди трёх своих учителей, ясно, что он хочет сказать: «Детали, которые я наблюдал, придают характерную интонацию моим воображаемым композициям», – это метод романиста. Но некоторые мастера, будучи, по-видимому, действительно во власти неприметных зрелищ, утверждали, что это подчинение способствовало развитию их таланта. Нередко они принадлежат к особому человеческому типу, типу Шардена или Коро: это наименее романтические люди в мире. Буржуа? Я не думаю, что смирение отличает буржуазию, и скромный и благодетельный Коро, кажется, был больше похож на Анджелико, чем на Энгра. Но смирение Шардена таит в себе не столько подчинение модели, сколько её тайное разрушение в пользу собственной картины. «Занятие живописью даётся чувствами, а не красками», – говорил он; но, вкладывая чувства, он изображал персики. Ребёнок на его полотне «Юный рисовальщик» не более умилителен, чем натюрморт с кувшином, а великолепный голубой цвет ковра, на котором он играет, не слишком повинуется реальности; «Буфет» Шардена – некий гениальный Брак, но буфетчица одета, чтобы обмануть зрителя… Шарден не мелкий мастер XVIII века, более деликатный, чем его соперники; он, как и Коро, упрощающий

и осторожно повелительный. Его молчаливое мастерство разрушает барочный натюрморт голландцев, превращает современников в декораторов, и во Франции ему противопоставить некого после смерти Ватто и до Революции…

Жан Батист Симеон Шарден. «Буфет», 1728 г.

Случай с Коро такой же. Он боготворит природу, но к 1850 году кто ей менее подвластен? Домье разобьёт её на отдельные яркие пятна, но Домье пишет человека. Коро превращает пейзаж в ослепительный натюрморт: «Мост в Нарни», «Озеро Гарда», «Женщина в розовом

» – тоже напоминают одетые модели Брака. Он предпочитал натуру музею, а собственные картины – натуре. Его стиль, как и стиль Шардена, разрабатывается рядом с ней. Он охотно совмещал работу с натуры с удовольствием от загородной прогулки. «Ты никогда не уверен в том, что будешь делать, выйдя из дома», – писал он. Его гений – не в эмоциональности уроженца области Иль-де-Франс, а в том, что картина схватывает сюжет; критика же говорила: «он не может остановиться». Самые совершенные произведения этого певца природы походили на наброски, подчас ими и были; он называет природой то, что освобождает его от спектакля.

Поучительно сопоставление какой-нибудь картины Вермеера, Шардена, Коро с тем, что она изображает, – её транспозиция в реальность. Представим себе «Буфет», превратившийся в живую картину. Горшок, хлеб, – как только наше воображение противопоставит их этим предметам на картине, – получают необыкновенную объёмность; углубляется коридор, девушка на заднем плане теряет свою абстрактность; чтобы сохранить цвет бадьи и крана, нам нужно вообразить себе светлый летний туман. Попробуем одеть поставщицу в платье из той или иной ткани (знаменитые «материалы» Шардена, даже когда он пишет фрукты, – живописные материалы), – она сразу же превратится в экспонат музея Гревена; рядом со всеми шедеврами Шардена вещи, становясь реальными, утратят гармонию. Он выбирает кувшинчик, а не кувшин для воды, лохань, а не кубок; у него перегородка в грецком орехе не становится волютой; но скромный предмет и крайняя простота обладают великой силой художественного воздействия. Как и «Менины

»[246], прекраснейшие его полотна представляют мир как разнородное сырьё, которое упорядочивается высочайшей живописью…

Гюстав Курбе. «Женщина в гамаке», фрагмент, 1844 г.