Голоса тишины

Готические изображения Страшного суда – в Реймсе, в Бурже – нередко становились Воскресениями; творение Микеланджело – приговор. Встревоженные святые – не избранники, а фреска не столько выстроена вокруг Христа (как «Рай» Тинторетто), сколько представляет собой искусный беспорядок благодаря большому вакууму, куда обрушивается, не заполняя его, лавина проклятых. Воздействие, которое оказывало и теперь ещё оказывает искусство Микеланджело, приписывали обнажённому телу, тем более что трое римских пап повелели уничтожить «Страшный суд». Это странно, ибо христианское обнажённое тело было легитимным до греха и после смерти: Ева и воскресшие. Именно так венецианская инквизиция рассудительно ответила Веронезе, когда тот хотел защитить своих славных собак, ссылаясь на авторитет Микеланджело. Удивительно и то, что «

Страшный суд», осуждённый на целомудрие за месяц до смерти автора, в течение двух столетий обвинялся в «непристойности»: эта схватка Титанов вызывала подозрение тем, что якобы толкала на распутство людей, которых наставляли статуи Бернини. Однако совершенно очевидно, что «Страшный суд» – одно из наименее чувственных произведений. Его хулители, которые ложно представляли причины своей враждебности, не ошибались, когда видели в нём произведение, им враждебное.

Ибо эти обнажённые тела не приукрашены, – они возвеличены. Для Микеланджело зло не «недостаток»: его Ад не из грязи. К тому же за человеческой пылью, кружащейся в вихре Суда, таится грандиозная тень Люцифера: этот Последний День также конец Сатаны, погребённого отныне и навеки в своём царстве мёртвых. То, что могло быть выражено искусством, близким Мильтону и позднему Гюго, Микеланджело, видимо, предчувствовал; это было уделом человеческим. Однако человек Микеланджело на этой фреске, которая исчерпывает его искусство не более, чем «Макбет

» исчерпывает искусство Шекспира, находится на противоположном полюсе от человека Рафаэля, «возвращённого в лоно церкви»; человек Микеланджело – смысл душераздирающего таинства, которое нельзя прояснить. Человек Рафаэля спасён Новым Заветом, человека Микеланджело возвысил Ветхий Завет, человек стал глубже, он вынужден быть высшим воплощением своей драмы, в которой слышится отзвук драмы вселенской. Он герой не в том смысле, что возвышается над своим уделом, но в том, что берёт на себя его мучительные масштабы. Искусство для Микеланджело – средство откровения: он пишет его лицо на чудовищной содранной коже персонажа, которого святой Варфоломей показывает не Христу, а зрителю. Ничто не делает более очевидным постижение смысла гением, чем сравнение готической иронии скелетов Синьорелли и глубокого звука, который оркеструет полифонию Микеланджело в нижней части фрески: Смерти, созерцаемой человеком, которого ни охваченная страхом масса, ни сверхчеловеческий Судия не избавляют от гипноза неумолимого лика.

Судия, однако, беспрецедентный, в ком лик, а также смысл Христа недавно изменились. А значит, и смысл окружающих его фигур. Как бы ни были близки эти обнажённые тела и те, что на своде, как бы ни были близки их лица и лики Пророков, они обретают иной смысл, ибо следят за приходом Христа, а не предшествуют ему. Трудно себе представить, как бы этот Судия Израиля появился над «приговорёнными» Синьорелли в его «Страшном суде», там, где изображены демоны с острыми крыльями и всадники Золотой легенды; так же трудно представить, как обнажённые соборов, и даже несчастное человеческое стадо Орвьето, могли бы быть написаны вокруг него. Дрожащий готический человек изображён голым и обобранным; даже в романском искусстве Отёна представшие перед судом души отличает детская наивность жестов. У Микеланджело проклятых и осуждённых на муки искажает судорога, не покоряя их, а карающий жест, властвующий над ними, восходит к Анджелико и самому далёкому прошлому; это жест, поразивший восставших ангелов.

Питер Пауль Рубенс. «Страшный суд», 1617 г.

Их грехопадение должно было фигурировать перед лицом Страшного суда. Зачем его воображать? Вот оно, Микеланджело смывает с христианства вековую феерию. Его героический Христос побеждает не монстров, а человечество, также героическое уже в силу своего проклятия; превозмогает горестное, исполненное веры в человека волнение Прометея. Что непонятно в этих оцепеневших, несмотря на судороги, ню, как женщина Потопа, так это не неведомое им сладострастие, – Синьорелли был более двусмыслен, – а эпическая интонация, внесённая в августиновский конфликт[261]. Здесь «человек, настолько осквернённый грехом, что даже любовь его – без благодати – осквернила бы Бога», нашёл в одиночестве своё божественное волнение. Не будучи спасённым, он возвысился. Рассказывают, что, когда упали покровы, маскировавшие фреску, папа встал на колени и начал молиться. Быть может, в тот же час Лютер предавался размышлениям… Милость – единственный ответ «Страшному суду».