Голоса тишины

Новый смысл Христа распространяется на весь мир, на каждый из его образов. Формы, названные барочными, охватят всю Европу. Но в то время как они разрушали те формы, на которые вначале опирался Микеланджело, когда они предавали забвению Донателло и Верроккьо, а также школу фрески Гирландайо, в то время как длань Христа стирала робко выписанную Анджелико руку, они сохранят свой богатый декорум. Хотя гений Микеланджело полностью трансформировал прежнее готическое зрелище, пышность Тинторетто не забудет доспехов Чёрного Принца[262]. Его колорит перевернёт интонацию, превратит тревогу и страх в триумф «Рая

» Дворца дожей[263].

Затем, после ослепительного и по-детски «Страшного суда

» Рубенса, этот Dies irae[264]

встретится лицом к лицу с римским обществом, настолько чуждым августиновскому голосу, что оно даже не услышит его; и когда для иезуитского набожного праздника разорённый палаццо станет всего лишь устаревшим декорумом, пророки Израиля отправятся в амстердамское гетто создавать новый смысл мира в посещаемой призраками мастерской Рембрандта.

С тех пор как нас более не ослепляет изображение, с тех пор как тысячелетия затмили несколько столетий Средиземноморья, в течение которых столь важную роль играл поиск этого изображения, мы начинаем догадываться, что оно – средство стиля, а не стиль – средство изображения. То, что импрессионизм эпохи Сун – своим тончайшим подбором эфемерности – стремится намекать на вечность, в которой человек теряется, как в созерцаемом им тумане; то, что наш, французский импрессионизм, ловя мгновение, вознамеривается отдать человеку всю свою силу, есть, быть может, только уловка живописи ради свободы Ренуара и вызова Матисса. Мы видим, как христианское искусство создаёт единственную неопалимую купину из всех валежников, к которым прикасается; как Гандхара обращает в буддизм античные лики; как Микеланджело превращает их в своего Христа; как Рембрандт озаряет нищего и подметальщицу своим Христом. Любой великий стиль прошлого предстаёт перед нами как особый смысл мира, и, само собой разумеется, всеобщее достижение такого стиля состоит только из достижений индивидуальностей. Однако последние суть достижение форм через посредство форм; они никоим образом не являются аллегорическим выражением какого-нибудь понятия: «Страшный суд» родился в процессе размышления над образами, а не над верой. Этот смысл стилей показывает нам через мощнейшее увеличение, как гениальный художник – ищет ли он одиночества, как Гоген или Сезанн, самопожертвования, как Ван Гог, или он выставляет свои полотна на лотках моста Риальто,[265]

подобно юноше Тинторетто, – становится трансформатором смысла мира, который он покоряет, сводя его к избранным формам или формам им изобретаемым: как философ соотносит этот смысл со своими концепциями, или физик – со своими законами. Который он прежде завоёвывает не в масштабах самого мира, а в масштабах одной из последних форм, принятых им для себя из человеческих рук.

IV

Нехудожник полагает, что художник берётся за работу так, как взялся бы он, если бы создавал произведения искусства, – только у художника более мощные средства. Однако нехудожник никоим образом не «взялся» бы, ибо то, что он делает, – воспоминание, знак, повествование и никогда не произведение искусства: воспоминание о любви – не поэма, свидетельство в суде – не роман, семейная миниатюра – не картина.