Горькое похмелье

– А шо говорит разведка? – спросил он.

– Добровольци Май-Маевского в пригородах Харькова, – доложил Лёвка.

– Устаревши сведения, Лёвочка. Он ораторы говорят, белые уже давно в Харькове.

– Для нас ниякой разницы… Деникин приняв план наступать на Москву. Но для цього йому надо занять Украину, шоб обезопасыть свои тылы. Красна армия почти розбыта. И тепер только мы у нього кисткою в горли. Отдав приказ уничтожить нашу армию. И Слащёв уже повернув свий корпус на Помощную, шоб потом окружить нас.

Махно не отрывал глаз от карты.

– Скажи, Лёва, а шо Деникин? Замирился с Петлюрой?

– Да шо ты, батько! – взмахнул огромной ручищей Задов. – Петлюри ця «едына и недилыма» як серпом по яйцям. Он офицерив в Киеви постриляв. А дроздовци пид Сумамы розбылы петлюровцив и даже пленных не бралы…

– Та-ак!

Все смотрели на Нестора с надеждой. Батько решал сейчас судьбу махновщины, а может, и всей Великой Третьей революции.

– Деникин дурак, – сказал он. – Може, генерал и хороший, а думки у него коротки, як мышыные хвосты… Где щас Петлюра?

– Та там же, под Уманью.

– Значит, так! – решительно сказал Махно. – Вырушаем на запад, до Умани… А ты, Лёвочка, бери с собой надежных хлопцев и впереди нас спеши до Петлюры. Договарюйся. Скажи, батько Махно просит помощи против Деникина.

– Поможет. Сам он воевать с Деникиным не станет. Боится, – поддержал Нестора Черныш. – Войско у него, правда, немалое, но слабое. Он как та коняка на льду, не знает, на какую ногу встать.

– А на кой хрен он нам сдався, той Петлюра? – спросил Каретников.

– Та он нам, и правда, як собаке пятая нога. Но снабжают его боеприпасамы хорошо. И Польша, и Франция, и Румыния… И лазареты у них, лекари, средства всяки. Так, Лёва?

– Так, батько, – подтвердил Задов. – Воны, правда, и Деникина снабжають. Им абы Украину оторвать од России.

– О! – поднял палец Махно. – Пускай стравливают! А нам надо в ту щелочку меж ними попасть. – Он повернулся к деду Правде: – Шоб як вышнева косточка: попадет осенью в якую-то щелочку – и все! Весною на свет ростком выглянет, живая, невредимая. Так, дед?

– За год деревцем становится, – согласился с Нестором дед Правда.

Махно встал.

– Знаю, хлопцы будуть роптать: чего идем на запад, от своих хат? Говорите им: вернемся. Пускай малость потерпят. – И затем обратился к Чернышу: – Составляй план-поход, штаб. Обоз з ранеными в середину. Выступаем через час!

И потянулся по Центральной Украине обоз. Ровные, как стол, степи сменились холмами, позеленее и пошире стали лесочки, поуже и повольнее реки.

Шли медленно, то и дело останавливались, меняя коней, торгуясь с селянами: по мере продвижения на запад мужички становились поприжимистее, порасчетливее, просили все больше денег, а коней старались дать похуже. Брички, тачанки – все требовало ремонта. Наседавшие с востока и юга деникинские части, хоть и разрозненные, наносили чувствительные удары. Бои не прерывались ни на день. Обоз с ранеными становился все длиннее. Оставлять раненых в хатах у селян было нельзя – добровольческая армия махновцев в плен не брала.

А впереди маячила встреча с петлюровцами… Иногда положение казалось безвыходным. Но надо было идти и идти. При этом армия батьки разрасталась, а не уменьшалась. К ней прибивались красноармейцы из местных гарнизонов. Иногда целые части, даже бригады и полки из отступающей почти параллельно советской Южной группы войск. Ею якобы командовал молодой военный гений, двадцатитрехлетний Иона Якир, а на деле – начальник штаба, опытнейший тактик и стратег, «адмирал старого режима», давно служивший новой власти сорокалетний Александр Немитц.

Перешедшие на сторону Нестора красноармейцы тяготели к анархизму, ругали дисциплину, засилье комиссаров, офицеров царской школы и становились махновцами естественно и просто, как будто влились в армию едва ли не с самого ее возникновения. Вот только многие были без оружия и без боеприпасов.

Черныш ворчал:

– Одна обуза! Едоки! Гири на ногах армии…

– Сгодятся, – загадочно отвечал ему Махно. – Дармовое не выбрасывают.

Скрипели возы бесконечного санитарного обоза.

Один из махновцев с головой, забинтованной от макушки до рта, услышал рядом стук копыт, приподнялся:

– Эй, хто це?.. Ты, Лёва?

– Ни, – сказал незрячему хлопцу его раненый сосед.

– Значить, Феня!.. Угадав? Чую, вроде як Лёвкин конь.

– Я, я! – откликнулась певучим своим голосом, который завораживал и ласкал мужское ухо, красавица Феня.

– Скажи, Феню, куды мы направляемся? – спросил раненый. – Додому чи од дому?

– Туды, де лазареты. До Умани.

– Бував в Умани, – с удовлетворением произнес раненый. – Там ричка красыва. Ятрань! Голуба, як небо!.. А ты песню про Ятрань знаешь, Феню?

– Хто ж ее не знает?

Феня придержала коня, медленно ехала рядом с телегой.

– Заспивай, Феню. Ты добре спиваешь, я на концерти в Гуляйполи чув.

– Не морочь дивчини голову, Гнат. Може, вона спишить кудысь…

– Ничего, я спою, – согласилась Феня. И стала негромко выводить: – «Там, де Ятрань круто вьеться, де по каменю шумыть, там дивчина, гей, як зоветься, козак знае та й мовчить…»