– Попридержи! – велел Махно Стапану. Подождал, когда с ним поравняется тачанка с Чернышом. Поехали рядом.
– Виктор! – сказал он начальнику штаба. – Продумай таку диспозицию. Тремя колоннами двинем армию. На Херсон и на Бердянск…
– А третью?
– Деникин там, за Харьковом, свою силу растрачает. А мы тем часом тут свое до рук приберем… С третьй колонной я на Катеринослав пойду, на Гуляйпольщину. Все наше будет! Но только – шоб по сто верст в сутки! И не меньше! Меняй коней – и дальше!.. Главнее дело, оторваться от Слащёва!
– Понял, батько!
Блокнот прыгал на коленях у Черныша, но он упрямо выводил неровные строчки приказа.
Радиостанции, атрибута современной войны, у Нестора не было. Зато были быстрые связные, сумасшедшие скорости и свои люди в каждом селе. Здесь, в степи, он и без бронепоездов, без бронемашин и радиосвязи чувствовал себя хозяином…
Свежих, невыморенных коней нашли только через шесть часов, в большом селе Побужье. Селянам отдали за подменку часть трофейных обозов. Еще и доплатили, не скупясь.
Но на всех свежих коней не хватило. И значительная часть махновцев плелась кое-как.
Нестор то и дело оглядывался, высылал в разные стороны конные дозоры. Нервничал. Слащёв мог посадить войска в вагоны и обойти их, устроить неожиданную засаду или перебить на параллельном марше.
Но генерал ничем не напоминал о себе. Зная, что Слащёв – вояка крепкий и хорошо знающий дело, Махно недоумевал. Неужели генерал не додумался? В это не верилось. Скорее это было похоже на какое-то чудо.
За окнами салон-вагона Слащёва такие же осыпающиеся пшеничные поля, посеревшие, поникшие. И салон-вагон и бронепоезд генерал «одолжил» накануне вечером в Гайвороне у генерального хорунжего Суховерхого. У петлюровцев таких бронированных чудищ в достатке, но все они на голодном угольном пайке. Донбасс-то у Деникина!
Дубяго подошел к столу Слащёва с расшифрованной радиограммой, полученной из Ставки главнокомандующего, все еще находившейся в Таганроге, несмотря на то что Май-Маевский уже занял Харьков, Полтаву и Белгород. Не говоря ни слова, лишь печально вздохнув, полковник положил текст перед комкором.
–
Слащёв достал из корзины сочное яблоко. Откусил, скривился от оскомины.
– Какие еще местные гарнизоны? – закричал он полковнику Дубяго, как будто тот сам сочинил радиограмму или мог принести другую, с разрешением на операцию по уничтожению армии батьки Махно. – О чем он? Сотня-другая тыловых бездельников и отставников-патриотов. Махно будет давить их по отдельности в виде развлечения… если они сами прежде не догадаются разбежаться!.. Мы отдаем батьке основную часть Украины, все коммуникации. Он отрежет нас от Азовского и Черного морей. Наступление на Москву задохнется!
Слащёв блеснул бешеными глазами в сторону застывших штабных офицеров. Вытер вспотевший лоб и со злостью швырнул огрызок яблока в чистенькую стену салон-вагона.
Полк Фомы Кожина обгонял тачанку с батькой Махно и Галиной.
– Давай, хлопцы! – крикнул им вслед батько. – Жмите, хлопцы!
Хлопцы на свежих лошадях мчались по шляху, быстро отмеривая версты.
После прошедших дождей шлях размяк, и грязь от копыт и колес забрызгивала лица. Было свежо. Кругом расстилались серые неубранные поля да степь, поросшая потемневшим бурьяном. Стаи стервятников, собравшиеся на пиршество, остались далеко позади… Вот уж у кого нынче урожайная осень!
На лицах пулеметчиков светилась радость людей, которые давно уже ни в грош не ставят ни свою, ни чужую жизнь и счастливы каждой вольной минутой. Сверкали белки глаз на темных лицах, белели зубы. Заляпана грязью была и надпись на задке знаменитой тачанки комполка:
Колонны расходились по трем направлениям и охватывали всю поднепровскую и заднепровскую Украину, житницу Новороссии. Они, как неожиданный паводок, затапливали Великую Степь.