Говорят «особо опасные»

Ответ: О тактике в заключении. Сначала я год просидел во Владимирской тюрьме. Я сразу поставил себя как осужденный за еврейское дело. В тюрьме тоже необходимо оставаться евреем. В лагере носил кипу, привез со следствия молитвенник, Тору. Поначалу пользовался ими открыто. Многие неевреи проявляли интерес, просили обучать их ивриту. На Пасху получил мацу и роздал всем. Рассказал людям о сущности еврейской Пасхи. Запомнился такой эпизод. Накануне Дня независимости Израиля, в День памяти евреев, погибших от нацизма, я прочитал лекцию о Холокосте, о происхождении антисемитизма, о том, как было воссоздано еврейское государство, говорил и о роли Советской Армии. Мой товарищ — армянин рассказал об армянском геноциде 1915 года, о репрессиях, о мучениках. Удивительно, в лагере есть свобода слова, хоть и недолгая. Через 2 дня меня бросили в карцер, а еще неделю спустя по решению «наблюдательной комиссии» приговорили к 6 месяцам ПКТ (помещение камерного типа) за сионистскую пропаганду. Стукач Олег Михайлов, осужденный по статье 64 — «измена Родине», донес: «организовал под видом чаепития сионистское сборище».

Конфликты с администрацией имел неоднократно. Сначала не отбирали книги, не требовали снять кипу. Создавали комфортные условия перед свиданием. Потом сработали психологически тонко: свидание отменили, за кипу отправили в карцер.

Линию поведения в лагере я выбрал умеренную ради того, чтобы выжить и продолжать борьбу. При умеренности тоже нужно оставаться человеком, и это возможно. Несмотря на репрессии администрации, дважды, в день смерти Юрия Галанскова, проводил голодовки.

Вопрос: Расскажите об условиях содержания в заключении, что было самым трудным?

Ответ: Самым трудным в зоне было осознать, что долгие годы лишен возможности пользоваться своей культурой. Отсутствовала практика в языке, полноценная еврейская жизнь. Часто конфисковывали письма, из-за границы не получил ни одного. Физически наиболее серьезно испытание карцером. В Эфиопии в дни катастрофы питание пострадавших ограничивалось 1300 ккал в день. На строгом режиме в лагере дают почти столько же, что квалифицировалось как пытка на Нюрнбергском процессе. Ежедневно унижали наше человеческое достоинство, постоянно следили за каждым шагом, читали личную переписку.

В зоне я работал на токарном станке, в ПКТ — изготавливал сетки из металла, которые попадали на частные огороды администрации.

Вопрос: Расскажите об обстоятельствах освобождения, было ли оно для вас неожиданным? Какую под-писку вы дали при освобождении, была эта подписка тактическим шагом или отражала ваши сегодняшние убеждения?

Ответ: Освобождение не было неожиданным. Я был уже не на зоне: «за сионистскую пропаганду» меня перевели в Чистопольскую тюрьму. Узнав об освобождении Натана Щаранского, еще больше воспрянул духом. Заключенный всегда должен надеяться, без надежды — смерть. Кроме того, освободили «самолетчиков», Менделевича. Весь год я жил в ожидании и надежде. Ждал чуда. По газетам чувствовал перемены. В 1985 году меня в кровь избил Должиков, осужденный за шпионаж в пользу Китая. Я назвал его поступок «уголовным террором против политзаключенных». В итоге дело оформили как «обоюдную драку». Несколько человек объявили голодовку в знак протеста против террора в тюрьме. В апреле 1986 года меня неожиданно перевели в больницу. Но тут началась бомбардировка Ливана (мы знали о ней из газет), и 15 мая меня привезли обратно в тюрьму.

Упомяну деталь: евреев вместе в камеру не сажают, в отличие от русских, армян и других. После смерти Марка Морозова я начал голодовку с требованием поместить меня вместе с евреем Михаилом Рив-киным.

18 января 1987 года ко мне явился некто Овчаров — из прокуратуры, из отдела по надзору за КГБ. Он сказал, что меня готовы освободить, нужно только написать об отказе от противоправной деятельности. Я ответил, что таковой никогда не занимался. Прокурор настаивал. «Если вы дадите израильскую визу вместе с освобождением, то я согласен написать бумагу». Овчаров: «Я не решаю таких вопросов, но, думаю, вы уедете». Я ничего не подписал. Он уехал. Потом зачастил «в гости» местный гебист и стал меня убеждать написать подписку. Освобождения из зоны к тому времени уже начались.

Меня же неожиданно переводят на строгий режим (с целью не дать свидание). Тогда я окончательно поверил в освобождение. Начал голодовку, требуя подтверждения об освобождении Ривкина. Почувствовал, что гебисты занервничали. Я попросил и о своем освобождении.