Говорят «особо опасные»

ЛИЧНО. Вы свидетель (не обвиняемый). И если вопрос имеет отношение к вам лично и вы понимаете, что вы лично подозреваетесь в преступлении, то закон освобождает вас от обязанности давать показания и говорить правду (речь идет о вопросах, которые задаются свидетелям, но по существу содержат намеки на обвинение).

Отвечать на вопросы свидетель обязан, обвиняемый имеет право не отвечать. По решению Верховного Суда допрос свидетеля как обвиняемого противоречит Закону. Если же вы уже обвиняемый, то вообще можно отказаться от показаний. Можно сказать: «Я не могу быть свидетелем о самом себе».

ОТНОШЕНИЕ. Вопрос следователя должен иметь отношение к делу, но не слишком близкое. Наводящие вопросы запрещены. Он не может спросить: «Какого цвета был чемодан?» А должен спросить: «Что было в руках?» Противоречат правилам и вопросы, на которые предполагается ответ «да» или «нет». Следователь выясняет обстоятельства преступления, а не «шьет дело», подсказывая свидетелю эти обстоятельства.

ДОПУСТИМОСТЬ. Критерий нравственный. Недопустимо исходить из посылок типа: «Я им скажу, потому что они все равно это знают или потому что они людей, о которых расскажу, все равно не накажут». Недопустима и подобная форма: «Я взял книгу у покойного», «Я нашел книгу на улице». На допросе недопустимо лгать — это противоречит гражданскому долгу.

Однажды я читал лекцию верующим, прихожанам отца Димитрия Дудко. Дудко не понравились мои слова, и он спросил: «А можно ли ответить следователю — «не помню»?» Я ответил: «Можно, если вы действительно не помните. Нельзя обучать лжи, тем более здесь, в церкви».

Все, что я рассказывал, являлось, по существу, процессуальным кодексом, переведенным с юридического языка на нравственно-этический. В своих лекциях я приводил наглядные диалоги — модели допросов. Для меня главным было не только обучение, но и сам процесс обучения. На моем суде все свидетели потом признали: «Альбрехт учил нас добру, учил говорить только правду». Приведу пример правильного, правдивого ответа: «Господин следователь, я охотно бы ответил на ваш вопрос, но в кругу моих друзей это считается подлостью». Такая формулировка не является отказом от показаний и не противоречит истине. Отказ — когда человек говорит: «Я отказываюсь от показаний». Уклонение — неявка на допрос по повестке.

Циклы моих лекций спонтанно преобразовались в тексты: «Как быть свидетелем?» и «Как вести себя на обыске?».

Кроме публичных выступлений вел другую работу. В 1973 году была создана группа «73», занимавшаяся культурной благотворительностью. В нее входили четыре человека. В частности, я и Твердохлебов оказывали помощь детям политзаключенных.

В 1974 году начало работу московское отделение «Международной амнистии». Председателем его был математик, профессор Валентин Турчин. Входили в группу Твердохлебов, Орлов, Ковалев, Войнович, отец Сергий Желудков. Я был членом исполнительной группы, после ареста Твердо хлебова — секретарем. Сейчас я единственный в Москве из членов этой группы. В цели «Международной амнистии» входили пропаганда милосердия и привлечение внимания общественности к политзаключенным. Устраивались вечера, собирались деньги в помощь детям узников совести. На Новый год я как-то был даже Дедом Морозом, организовал «елку» для детей. Активное участие в вечерах принимали Александр Галич, Владимир Войнович, Виктор Некрасов.

Во время польской «Солидарности» мы отправляли посылки детям, организовывали благотворительные концерты.

Главной задачей было приобщение к демократии, в основе которой — уважение людей друг к другу.

Советские диссиденты по своей природе не приучены к демократическому поведению. Я числился диссидентом в кругу диссидентов. Достигли ли мы своих целей? То, что происходит сейчас, было, можно сказать, нашей мечтой. Вышедшие из заключения несколько обескуражены: свершилось то, за что они боролись и пострадали. Ведь свержения власти никто и не жаждал. Мы получили то, за что проливали кровь, преувеличения здесь нет. Не всё, конечно, но многое осуществилось.

Моя деятельность имела личный мотив. Отец, член партии с 1905 года, был расстрелян 14 марта 1938 года — не сумел доказать свою невиновность. Впоследствии его реабилитировали. Я сделал вопрос доказательства невиновности на следствии важнейшим в жизни. Иначе мой отец погиб зря.

Вопрос: Как вы относились к возможному аресту? Шли на него сознательно, рассчитывали степень риска или были убеждены, что сможете его избежать, действуя строго в правовых рамках?