Говорят «особо опасные»

Ответ: Понятия не имел, не думал, не гадал, что меня арестуют. Моя деятельность была абсолютно в рамках Закона. Конечно, знал, что иногда сажают необоснованно. Но верил в правосудие и надеялся, что чаша зла меня минует. И вот почему. В 1977 году меня допрашивал следователь КГБ Литвиновский (по делу Анатолия Щаранского). Он официально заявил: «В ваших лекциях и книгах нет ничего криминального». И эти слова были в

протоколе. Протокол я вынес с допроса (переписал его) и читал людям. Следователь дал мне тогда честное слово коммуниста

и добавил: «Если вам за это что-нибудь будет, назовите меня мудаком!» Потом выяснилось: у него была скрытая цель — добиться от меня признания в авторстве книг. После другой следователь — Воробьев объяснил поведение коллеги тактическими соображениями. Я все равно не признался в авторстве: «Верю, что в лекциях и книгах нет криминала, но тогда тем более, почему столь важно знать автора?» Кроме того, попытки установить автора к делу не относились, я ведь был не обвиняемым, а свидетелем по делу Щаранского. Точно так же ответил бы и на вопрос об авторстве «Гамлета»: «К делу Щаранского отношения не имеет».

Вопрос: Как вы перенесли переход из вольной жизни в заключение? Как происходили арест, следствие, какие конкретные обвинения вам предъявили? Допускали ли вы на следствии компромиссы, признали вину или продолжали отстаивать свои убеждения? Наиболее яркие впечатления этого периода?

Ответ: Произошел обыск на квартире. Ничего, естественно, не нашли, других учил, и уж о себе-то грешно было не позаботиться. Забрали, правда, кое-какие бумаги. Затем отвезли на допрос и мгновенно арестовали. «Вы слишком долго издевались над КГБ, так что теперь делайте выводы».

Конкретных обвинений практически не предъявили. Следователь попался умный, грамотный. Ему предстояло доказать два обстоятельства: авторство книг и клевету на советский строй. Ни того, ни другого сделать оказалось невозможно. Материальные доказательства — черновики отсутствовали. Я говорил: «Первоначальный текст книг писал я, но потом они перед изданием существенно редактировались и дополнялись, так что их автор теперь — коллективный». Не отрицал — идеи принадлежат мне, но отвечать за каждую строку коллективного творчества не счел правильным. Был такой эпизод. В книге фигурировала цитата: «Пришла весна, настало лето — спасибо партии за это!» — с пометкой: перевод с китайского. Фраза инкриминировалась как антисоветская и клеветническая: «пропагандирует негативное отношение к КПСС, к явлению позитивному». Я отвечал: «Здесь высмеивается мистическое отношение к партии, ее обожествление. Кроме того, речь идет не о Советском Союзе, а о Китае». Последний аргумент следствие отклонило.

Арестовали меня 1 апреля 1983 года, а 29-го числа того же месяца я был готов давать любые угодные им показания: не выдержал издевательств и жестокого обращения в камере. «Прессовка» доведена у них до уровня виртуозного. Но когда меня привели на допрос, я не мог ни говорить, ни писать — как парализовало от пережитого. Чувствовал, что от издевательств близок к помешательству. Тогда меня перевели в другую камеру, там выспался, обрел форму. Получив передышку, занял прежнюю позицию. (Впоследствии следователь московской Бутырской тюрьмы Воробьев был освобожден от должности за применение «прессовок».)

На следствии ощущал легкость: нечего было бояться. Я прожил жизнь так, чтобы никогда не опасаться последствий. От меня же упорно требовали признать вину и раскаяться. Я выбрал такую линию: «Признаю себя виновным». Подумал — раз арестовали, значит, по их мнению, виновен. Ну а если я и не знаю своей вины, еще не значит, что ее нет.

У меня были столь примитивные, не оригинальные убеждения, что мне не составляло труда их отстаивать или не отстаивать. Хотели другого — чтобы я себя скомпрометировал. Но как же я мог, например, написать, что у Сахарова плохая жена?