Грозные чары. Полеты над землей

Со стоявшей рядом скамейки она подняла ящик с инструментами, открыла его и выдвинула нижнее отделение, где обычно хранят бумаги: бланки рецептов, брошюры о новых лекарственных препаратах и прочее. Она достала часть бумаг, и под ними обнаружилась пачка газетных вырезок. Естественно, на таком расстоянии я не могла их прочитать, но обратила внимание на повторение имени Неаполитано Петра и фотографии знаменитого жеребца в разных ракурсах. Тимоти потом рассказал мне, что все вырезки имели отношение к пропаже жеребца. Аннализа разложила их перед нами с видом человека, в буквальном смысле бросившего карты на стол и теперь отдающего себя на милость присутствующих.

– И еще это, – добавила она и выложила последний листок поверх остальных. Это оказалась пожелтевшая фотография с обтрепанными краями, на которой рядом с белой лошадью у дверей конюшни был сфотографирован человек в униформе испанской школы верховой езды.

Когда герр Вагнер потянулся к фотографии, Аннализа завершила выставку своих трофеев коричневым тюбиком с надписью «Колостон», попавшийся мне на глаза во время операции.

Я взяла тюбик в руки:

– Что это? Я тогда увидела его и еще подумала, что это, наверное, немецкое название какой-то мази. Нет, не говорите мне, я попробую угадать… Это краска для волос?

Она безмолвно кивнула, затем повернулась к отцу:

– Папа…

Он не слышал. Неприятно пораженный и в то же время глубоко растроганный, он склонился над газетными вырезками, удрученно качая головой.

– Францль, – произнес он. – Так это правда… год за годом… Бедный Францль!

Я мягко сказала Аннализе:

– Почему вы так волнуетесь? Вы не могли ничего поделать. В любом случае мы заявим, что вы не знали об этом до нашего разговора. Даже захоти вы доложить обо всем властям, все равно не успели бы до сегодняшнего дня.

– Я знаю. Но меня беспокоит не это. – Она показала на вырезку и снова повернулась к отцу, и я увидела, что ее глаза полны слез. – Понимаешь, когда бедный дядя Францль умирал, он, должно быть, пытался мне признаться. Теперь, когда я прочитала эти бумаги, я понимаю, о чем он говорил. Он пытался рассказать мне про жеребца. Он назвал имя… упорно повторял имя и что-то твердил про липициана, но я, разумеется, думала, что имеется в виду Маэстозо Леда. Мне казалось, он тревожится, не пострадал ли конь при пожаре. Мы могли расслышать только отдельные обрывки его речи, но он упоминал и Вену, и липициана, и даже его сбрую… и теперь я понимаю: он просил, чтобы Неаполитано Петра был возвращен в Вену вместе со своим седлом и уздечкой. А мы уловили только по отдельности «Неаполитано» и «седло» и решили, что он беспокоится о каком-то «неаполитанском седле», и это нам показалось странным, потому что в реквизите цирка нет такого предмета. А на самом деле он, наверное, говорил про седло, под которым выступает в моем номере Маэстозо Леда. – По накрашенным ресницам потекли слезы. – Мы не понимали, а он пытался облегчить душу признанием, он хотел… хотел… – Она запнулась на слове.

– Искупить вину, – подсказала я.

Отец похлопал ее по руке:

– Не убивайся так, дочка, мы сделаем это за него. – Он добавил еще несколько фраз на немецком языке: по-видимому, это были слова утешения. Наконец она кивнула и вытерла слезы, после чего он еще раз бросил взгляд на часы и снова стал воплощенной деловитостью. – Я должен идти. Но может быть, вы хотите подождать и что-либо еще обсудить попозже?

Я покачала головой:

– В этом нет надобности, если вас устраивает наше предложение. Мы можем, с вашего разрешения, забрать жеребца прямо сейчас, а если возникнут какие-то новые трудности, тогда и будем думать, как их преодолеть. Меня тревожит только один вопрос: что нам делать, если венское начальство откажется принять его обратно на конный завод?

Тимоти немедленно ответил:

– Я заберу его.

– А если ты не найдешь себе работу, что тогда? Отправишь его морем в Англию? Что скажет твоя мама?

Он усмехнулся и состроил легкую гримаску, которая ясно давала понять, насколько он изменился за последние пару дней. Похоже, его матушке теперь будет куда труднее удерживать его на привязи.

Герр Вагнер поднялся с места:

– Они его примут, можете не опасаться. Эти жеребцы живут до тридцати лет, а когда умирают, память о них не теряется. На стойле сохранится табличка с его именем, и внутри его будет ждать подстилка из свежей соломы. А теперь мне надо уходить. Пора. Но есть еще небольшой вопрос о компенсации затрат. Предстоящие хлопоты потребуют расходов, и мы не можем допустить, чтобы вы взяли их на себя. Это наше дело. Для перевозки лошади по железной дороге отсюда до Кефлаха нужен специальный вагон, не говоря уже о прочем. Обязательно дайте мне знать.

Я начала было возражать, но он отмел мои резоны с неожиданной и неоспоримой искренностью:

– Вы должны позволить мне возместить хотя бы это. Мой кузен Францль скорее обретет покой, если узнает, как все получилось.

– Договорились, – сказала я. – Мы сообщим вам о затратах.

Он полез во внутренний карман и выудил оттуда карточку: