Грозные чары. Полеты над землей

Разумеется, конюшня не пустовала. После того как ее перестали использовать по прямому назначению, в боксах и на подступах к ним год за годом постепенно накапливались предметы, вышедшие из употребления. Через открытую дверь в дальнем конце конюшни, куда вел меня граф, был виден расположенный рядом каретный сарай, а в нем – то самое сооружение, которое раньше навело меня на мысль о «карете шестериком». Оно действительно оказалось каким-то старинным экипажем с позолотой на колесах и дверцах. Зато стоявший рядом вполне современный автомобиль, отливающий элегантным глянцем, почему-то выглядел здесь отнюдь не столь неуместно, как можно было ожидать.

Бокс в самом конце конюшни был пуст и чисто выметен. Рядом с вымытыми яслями лежал ворох соломы. Старый граф поднял фонарь повыше, и я увидела имя, выбитое на щите над боксом: «Гране». Мой титулованный провожатый ничего не сказал, и я не стала спрашивать, но у меня было полное впечатление, что и денник, и ясли вычищены не только в честь моего пегого пациента и что порядок здесь поддерживается постоянно. Судя по виду, надпись была вырезана недавно, да и металлический ларь для зерна у стены, рядом с дверью в каретный сарай, выглядел относительно новым.

– Взгляните, – сказал граф, – здесь сбоку есть колышек для уздечки. Йозеф покажет вашему человеку, куда можно положить седло и где брать корм.

Я уже раньше решила, что пегому будет полезно попастись ночью на воле, и приметила славный маленький альпийский лужок, очень удачно защищенный деревьями и расположенный не далее сотни ярдов от моста, но мне, конечно, не хватило духу сказать это графу. Я поблагодарила его, выразила восхищение конюшней и, пока он провожал меня обратно к выходу, выслушивала его благодушные воспоминания о минувших днях. Перед дверью он остановился и пропустил меня вперед, затем повесил фонарь на прежнее место, оставив его зажженным.

– Ваш человек, разумеется, должен погасить его, когда закончит здесь свои дела…

Он внезапно замолчал и точно так же, как Шандор несколькими часами раньше, воззрился на «драгоценность», приколотую к моей блузке. Однако в отличие от Шандора он выразил свой интерес куда более тактично:

– Простите, я залюбовался вашим драгоценным украшением. Очень красивая вещь.

Я засмеялась:

– По правде говоря, не такое уж оно драгоценное – просто безделушка, сувенир… Эту брошку мне подарили в цирке, на память. Вероятно, мне следовало кое-что объяснить вам раньше. Жеребец, за которым я присматриваю, некоторое время выступал в цирке, но недавно получил травму. Хозяева оставляют его на пару дней под моей опекой, ну а это, – я дотронулась до брошки, – видимо, надо рассматривать как знак признательности за оказанную помощь. Всего лишь стекляшка, но она мне очень понравилась, и ее сняли для меня с седла лошади. Правда, красивая?

– Очень. – Он извинился и наклонился к брошке ближе. – Да-да, вероятно, следует все же признать, она не настоящая. В противном случае вы вряд ли стали бы ее носить, а спрятали бы под замок для сохранности. В конце концов, лучшая драгоценность – та, которую можно носить без боязни. Но мое внимание привлекло то, что эта вещица показалась мне знакомой. Пойдемте со мной, я хочу вам кое-что показать.

Он быстрым шагом повел меня обратно через двор и вверх по ступеням крыльца; затем мы пересекли холл и вошли в дверь с надписью «Личные покои».

Внутренние помещения этого крыла замка в чем-то напоминали конюшню. Разумеется, здесь и речи не могло быть о пыли, паутине и хламе, но сохранялось то же общее ощущение, будто время остановилось лет пятьдесят назад. Более того, несмотря на наличие в замке электрического освещения, впору было подумать, что эту уступку современным требованиям некто претворял в жизнь крайне неохотно: не зря же он выбрал столь маленькие, тусклые лампочки и расположил их на таком большом расстоянии друг от друга.

Старый граф, не замедляя шага, повел меня вверх по изящно изогнутой лестнице и остановился на просторной площадке, где висел огромный портрет дамы в атласном платье времен императрицы Марии-Терезии – с многочисленными оборками и пышным жабо. Портрет был написан не в натуральную величину, а как бы с солидным увеличением, и потому, несмотря на скудное освещение (горела только одна лампочка ватт на сорок), каждая деталь была хорошо различима.

– Вот, вы видите сами… – сказал старый граф, указывая на картину.