Грозные чары. Полеты над землей

Выбора у меня не было. Я медленно стянула с себя одеяло и встала на пол. Моя ночная рубашка была из двухслойного нейлона, но я чувствовала себя раздетой догола. Помнится, я ощущала не столько стыд, сколько полную беззащитность. Должно быть, именно это чувство вынудило первого нагого человека сделать себе оружие. Возможно, будь пистолет в моей руке, я бы чувствовала себя вполне одетой.

Я взяла свои вещи:

– Оденусь в ванной.

– Оденешься здесь.

– Но я не смогу…

– Черт тебя побери, перестань спорить. Давай одевайся. Я спешу.

Презирая себя за просительный тон, я сказала:

– Ладно, но не могли бы вы хотя бы отвернуться?..

– Не будь идиоткой. Я не собираюсь тебя насиловать. Все женщины одинаковы. По-вашему, у нас и на уме ничего нет, кроме ваших прелестей. Пошевеливайся.

Мне оставалось лишь следовать принципу: то, чего мы не видим, не существует. Я повернулась к нему спиной, но все равно как будто кожей чувствовала – он за мной наблюдает. Даже не знаю, что бы я сделала, попробуй он только сдвинуться с места… и плевать мне на его пистолет.

Однако он не шелохнулся, застыв, словно каменное изваяние, в трех ярдах от меня; и все то время, пока я неуклюже, с трудом напяливала на себя одежду, пытаясь дрожащими пальцами управиться со всеми застежками, я ощущала его взгляд. Я не стала надевать платье, в котором была днем. Он позволил мне взять из шкафа слаксы, свитер и теплую куртку с капюшоном. Я натянула все это на себя и застегнула молнию. Теплое прикосновение шерстяных одежек принесло удивительное утешение, а когда я влезла в ботинки, то уже достаточно осмелела, чтобы снова обратиться к нему:

– Ну, достанете вы седло, и что тогда?

– Тогда и посмотрим.

Я застыла. Физический страх перед ним был таким откровенным, что я утратила способность трезво оценивать ситуацию, но теперь, поставленная перед необходимостью покинуть уютную светлую комнату и отправиться в темноту с этим свирепым головорезом, я почувствовала, что мой разум усиленно заработал, раскладывая факты по полочкам и суммируя их с точностью кассового аппарата.

Лошадиное седло, усыпанное «драгоценными камнями»; интерес Шандора к этому седлу (все-таки правильной была моя мысль, что человек такого типа не станет мальчиком на побегушках у Аннализы); разговор об украшениях, «пришитых на живую нитку»; да еще эта брошка, которая едва держалась и которую Элмер оторвал, чтобы вручить мне; то, как смотрел на нее Шандор… по-видимому, он тут же взял в оборот Элмера, но сумел лишь узнать, что вся сбруя целиком, вместе с драгоценностями, укатила в замок Цехштайн. И вот теперь Шандор спрашивает меня, не «копалась» ли я в седле. Да, все сходится, плюс другие факты, которых он (пока еще) не знает: интерес графа к моей брошке и портрет графини Марии с сапфировой брошью, которая хранится в Мюнхенском музее…

А вдруг ее там уже нет? Если Шандор Балог действительно совершил кражу подобного масштаба, где он мог спрятать эти драгоценности надежнее, чем среди мишурного блеска обычной цирковой амуниции? Если же он – что казалось более вероятным – был просто курьером у воров, есть ли лучший способ вывезти их из страны?

Таким образом, мой невинный интерес к лошади втолкнул меня прямиком – и, как назло, вопреки всем наказам Льюиса – в самое средоточие этого опасного дела. Если бы Шандор поверил мне на слово и снова прогулялся в конюшню, я успела бы сходить за помощью в крыло для прислуги, прежде чем он обнаружит отсутствие драгоценностей в указанном ему месте и вернется обратно, чтобы добраться до них – и до меня. Но он уводит меня с собой; я буду в конюшне с ним наедине, когда он вытащит седло из ларя и увидит, что лишился своего сокровища.

Не стоило также забывать, что у Шандора в этом деле слишком многое было поставлено на карту. Он только что продемонстрировал, насколько безжалостным может быть, и я не сомневалась – он способен на худшее. Я была уверена, что этот человек может без всяких колебаний пойти и на убийство.

Убийство… При этой мысли все остальные факты окончательно встали на место: и сгоревший дотла фургон, и предсмертные слова Францля – хозяина лошади; и упорное бормотание (неправильно истолкованное Льюисом и Аннализой) о седле Неаполитано Петры. Возможно, Францль и пытался (как думала Аннализа) признаться в краже лошади, но его настойчивое возвращение к такой, казалось бы, обыденной мелочи, как седло, означало лишь одно: забыв в последние минуты перед смертью, что имя лошади им ни о чем не говорит, он отчаянно порывался рассказать о своем открытии – том самом, из-за которого убили и его самого, и Пола Денвера вместе с ним. Выходило так, что в старой истории пегого коня скрывались более животрепещущие сведения, чем мы могли вообразить, – сведения, относящиеся к тайной миссии Льюиса.

В таком случае на счету Шандора Балога уже две смерти, и сейчас он вряд ли остановится еще перед одной.

Ну уж нет, никакие драгоценности не стоят того, чтобы умирать за них. А с каждой минутой промедления Льюис все ближе и ближе, и любая проволочка мне на руку.

Я торопливо проговорила: