Homo cinematographicus, modus visualis

Сергей забавный был человек. С «Посвященным» связан такой эпизод. Он сказал: «Юра, ты не можешь написать текст на латыни? Я хочу вставить латинский хорал». Я говорю: «Сергей, я же не знаю латынь». «А ты пиши „от балды“, что придет в голову». Я говорю: «Нет, Сергей, я так не могу. Мне ваши постмодернистские замашки чужды». Он очень был огорчен моим отказом. И что-то такое – какие-то «деусы», «фигеусы» там звучат.

А мне не хотелось в этом участвовать, поскольку уже тогда в воздухе висела некая художественная катастрофа, которая говорила, что через некоторое время все станут концептуалистами, а неконцептуалисты будут приставляться к стенке в худшем случае, а в лучшем – просто подвергаться забвению. Вот это в конце восьмидесятых уже было совершенно ясно. Я очень часто к Дмитрию Александровичу приставал, обличал его. Это было забавно.

Пригов, как все концептуалисты, вытеснял метареалистов[141]

и вообще всех, кто работает с какими-то сущностными и духовными вещами. Я как-то спросил Дмитрия Александровича: «А как Вы к „Розе Мира“ относитесь?» Он сказал: «Юра, Юрий Николаевич, я занимаюсь культурой, а внекультурные феномены меня не интересуют». Ну я, естественно, завелся, и как-то в следующий раз он пригласил меня домой, и я схамил ему сильно. Ну, был моложе, я и сейчас подхамливаю.

У него был такой складень сделан, типа церковного. На самом верху был Пушкин. Там написано: «фельдмаршал». Потом – генералы: Толстой, Достоевский, Тургенев, Гоголь. Фельдъегери ниже, уже более мелкие писатели. Я что-то как-то… все это мне показалось опасным, что ли. Хотя он хороший был художник, кстати. Я сказал с юношеским максимализмом: «Дмитрий Александрович, если бы я обладал Вашим мировоззрением, я б уже повесился». А он мне сказал: «Юрий Николаевич, а если бы я Вашим мировоззрением владел, я бы уже утопился». А потом, потом каким-то образом между нами возникли настолько нежные отношения, что, как ни удивительно, присутствие Дмитрия Александровича я чувствую до сих пор. Это очень странно. Он вдруг перед смертью – мы не общались там лет десять – он вдруг ко мне приехал, вот в эту маленькую квартиру, вдруг мы стали говорить с ним. И, вы знаете, это был человек, который, конечно, абсолютно все понимал и владел всем культурным инструментарием, просто он выбрал свой дискурс и делал свою работу по, как бы это точнее сказать, не самопиару, а обживанию всего пространства с помощью себя, с помощью некоего узкого дискурса. Меня это всегда настораживало, я был недоволен. Но потом мне стало все равно, когда явно Дмитрий Александрович вырвался, и похоронили концептуалисты всех метареалистов, и уже читать было абсолютно невозможно, потому что приходила аудитория, которая вот это – «хи-хи-ха-ха», как только серьезный некий текст с языком… У них же язык слабоват, как ни странно. Они вообще «фишку не рубили», публика. Ну, случилось и случилось. Молодец, Дмитрий Александрович!

Зачем это он все делал, я не знаю. Но, видимо, он не мог иначе. Это как «Игрок» Достоевского, он играл в какую-то жизнь, в некую азартную игру. И он был болен, но он изображал дикую энергию, он писал. Мне он говорил, что каждый день, по-моему, должен написать три стихотворения, а то и больше. Ложится он не раньше трех часов ночи, потому что еще занимается живописью. И уже в девяностых годах у него каждая минута была расписана. Вот это Дмитрий Александрович Пригов. Ну, конечно, сгорело сердце, не выдержало. Зачем это? Но вопрос философский, каждый сам для себя отвечает.