Homo ludens

Пора, пора, и вот я, искони не собранный, принимаюсь собираться, укладываться – как раз в тот момент, когда остальные члены группы, собранные, уложенные, ухоженные, элегантно садятся со своими кофрами в автобусы и комфортабельно, феше– (я сказал бы) небельно чешут на вокзал. А я, мятежный, все еще дифференцирую, складываю, раскладываю элементы чемоданного бытия и наконец, с сувенирной шляпой-сомбреро на голове, с чемоданом, сумками, связками купленных книг да еще с кувшинчиком, полным вина, спускаюсь, похожий на Дон Кихота, Санчо Пансу и его осла, вместе взятых, и вижу – все уехали, стоит Гурам Панджикидзе, и он удивленно окидывает взглядом мою кладь, похожую на виноградную гроздь, и с акцентом спрашивает: «А уи не уехали?» Нет, я опоздал, о, это сомбреро, соскальзывающее с этой головы, этот кувшинчик, который плещется вином, как вся моя нервная система, а Гурам подзывает двух грузин и просит их отвезти меня на вокзал. Может быть, я успею, хотя, если верить часам, успеть невозможно.

Один тихо простирается за рулем, другой садится с ним рядом и ласково жужжит ему: «Ж-ж-жь-ми», и тот «ж-ж-жь-мет», а сосед водителя включает радио или магнитофон, и вдруг в машину с гиканьем, оханьем врываются бешеные грузинские танцы, как дробный топот сотен сороконожек, как черт знает что, и я уже не просто слушаю эту пляску, свистопляску, эту шахсейвахсей человеческих конечностей, я уже в потоке этой музыки, мы несемся как ветер, наезжаем на запретительные «кирпичи», но сосед строго указывает водителю ехать только там, где нельзя, и, наконец, вдруг – вокзал.

Поезда нет. Сосед водителя с потрясающим переключением душевных скоростей, после езды-полета, выходит не торопясь и заводит со стоящими у вокзального здания неспешный такой, спокойный, солидный разговор на тему, что поезд ушел. Затем он возвращается к нашей машине и объявляет: «Все в порядке!» Как? Почему? Что, поезд не ушел? «Нет, – говорит он, – поезд ушел, но мы его да-гоним». Идея, опьяняющая, как догнать и перегнать, надо бы вернуться в гостиницу «Хвамли», к милому Гураму, как все его зовут, Гурамчику. Но так колотится в машине пляска, так бьется сердце, что я безропотно сажусь со своими обаятельными гидами, снова автополет, снова «кирпичи», на которые мы только и летим.

Страшно и весело нестись под невероятную музыку по темным улицам Кутаиси-Риони вдоль железной дороги, из-под колес то и дело выпархивают собаки, куры, но живность в Грузии великолепно натренирована, знает, что шутки плохи, и всегда успевает в последний миг выскочить из-под джигитски несущегося колеса судьбы. Логически рассуждая, я понимал, что на самом краю гибели, но душа смертно играла, и танцевала, и пела.

И вот уже с маху, с налету накатывается на нас вокзал Риони, видишь? – поезд стоит, теперь все зависит от тебя, дарагой, меня передают, как переходящее знамя, другим грузинам, стоящим в вагоне, с девизом, паролем, магическим словом – «Ат Гурамчика!», «Ат Гурамчика», и я уже богоизбранная особа – наместник Гурамчика на земле; мои вещи, как бесценный клад, несут, и вот уже я в вагоне среди родимых сочленов по делегации.

1974

10. На парусе против ветра – об Аркадии Райкине

Хорошо помню, как я в первый раз увидел Райкина на сцене. Москва. 1932 год. Театр миниатюр – в помещении бывшего театра Мейерхольда на ул. Горького, ставшей теперь снова Тверской. Сейчас там Театр Ермоловой. Шла эстрадная программа, если не ошибаюсь, «Не проходите мимо!». Появляется ведущий – стройный молодой человек (тогда ему было 21 год). У него такая милая улыбка – еще ничего не сказал, а уже понравился. Память сохранила его рассказы, вернее показы. Например: один артист долго служил в балете, привык все движения души изображать телодвижениями. Его перевели на эстраду, он стал чтецом, но от прежней привычки – все наглядно показывать – освободиться не может. И вот он читает стихотворение Пушкина «Узник»:

– Сижу (присел) за решеткой (скрестил пальцы) в темнице (закрыл глаза) сырой (сплюнул), вскормленный (похлопал себя по животу) на воле («вольно» помахал руками) орел (руки – крыльями) молодой (показал рукой – вот сколько от полу).

И все это в быстром темпе, ритмично, слово-изображение, слово-изображение, а на последних словах: «Лишь ветер да я» – как будто улетает, уносится порывом ветра. И вслед ему – аплодисменты, смех, гул одобрения.

Или старичок-пушкинист. Он ничего не знает – да и знать не хочет, – кроме своего обожаемого Пушкина, иногда так заходится, что говорит восторженным речитативом: «Заме-ча-а-а-тельный поэт». Это уже почти колоратура.

В молодом Райкине не просто угадывался, но уже виден был необычайный юморист. Что это значит? Истинный юморист – не тот, кто старается публику рассмешить, а тот, кому самому смешно, и он запросто делится смехом.

Его формула: не «Я сделаю вам смешно», а «Нам с вами смешно», у нас – улыбка на двоих.