Homo ludens

Позднее Райкин вспомнит один из первых своих номеров. Он еще студент театрального училища. Это была пародия на завзятого руководящего докладчика, солидного, толстого (подкладывалась «толщинка»). Самоуверенный «главнюк» выкрикивал бессмысленные призывы. И кончался номер совсем пародийной командой – вперед за… за что-то уже совсем несусветное.

Аркадий Райкин, 1970-е. Архив семьи Паперных

Однажды Райкин должен был с этим номером выступать в детском доме по случаю праздника – октябрьской годовщины. Пришел вовремя, но оказалось, что другие участники концерта запаздывают. Ему говорят: начнем с вас. Он: но у меня же карикатура! Нет, нет, возражают, начинайте, наши ребята не могут долго ждать, сразу выйдут из берегов. Деваться некуда, выходит Райкин на сцену с выпученными глазами, хрипло выкрикивает свои несуразные лозунги. Но никакого впечатления. Приняли за взаправдашнего оратора. Сидят, вполголоса говорят о своем. Райкин еще более подчеркнуто комикует – то же самое. Зал живет своей жизнью. Оратор выпаливает свое последнее нелепое указание и уходит. За кулисами прислонился к стене. «О господи, – говорит себе, – провал, стыд, клянусь – никогда не буду больше выступать!» И в этот момент грянул «Интернационал». С тех пор, признается Райкин, я всегда вздрагивал при звуках этого гимна.

Он прожил большую жизнь, но внутренне, душевно он так и не дожил до старости. Не было у него покоя, заслуженного отдыха. Тот начальник, оратор, которого он изобразил в молодые годы, оказался спутником на всю жизнь. Он запрещал, запугивал, не дозволял, с елейной участливостью не советовал, редактировал текст артиста как свой собственный. А порой наоборот – пробовал задобрить.

– Случилось так, – рассказывает Райкин, – что мои отношения с секретарем Ленинградского обкома партии обострились до предела. И в самый разгар конфликта я получаю высочайшее – по местным условиям – приглашение: побыть летом с семьей на ленинградской правительственной даче. Мы поехали. Входим – обомлели. Роскошная дача, чуть ли не целый гарнизон обслуги. Там есть все, что человеку надо, и еще много чего сверх того.

Обо всем этом Райкин говорит с возмущением, с обидой – только не с умилением.

Я по наивности спрашиваю:

– Наверное, в конце вам предъявили огромный счет?

Он смеется и называет микроскопическую сумму, сущие мелочи.

– Вот как они живут. Если у тебя есть все, значит, тебе надо срочно помочь. Жил все лето, как сыр в масле катался – так надо тебя освободить от уплаты.

Я смотрю на Райкина, на его почти невозмутимое лицо с еле заметной презрительной усмешкой и думаю: невозможно его задобрить, соблазнить, купить, заставить быть сговорчивым, послушным. Ничем не добиться – ни кнутом, ни пряником.

После очередной баталии с начальством Райкин попадает в московскую городскую больницу. Я пошел навестить его. Вхожу в палату. На кровати сидит седой человек, сгорбившись. Как-то пригорюнился. Видно – невесело на душе. И только вглядевшись, узнаю – это он.

У него мерцательная аритмия сердца. Он объясняет: то оно работает так (редкие удары рукой по столу), то – так (частые удары).

Был бы он благоразумным, покладистым, умел бы понимать начальство с полуслова – все было бы в порядке. И не лежал бы в больнице, и сердце бы не «мерцало». Одно только – это был бы не он.

Вспоминаю два его вечера подряд в Центральном доме литераторов. Председательствовал Лев Кассиль. В зале такая атмосфера, как будто нет больше бюрократов, все бежали куда-то. Райкин захватил власть! Он не стал брать почту и телеграф, но, кажется, взял штурмом писательский клуб.

В общем-то литераторы – публика довольно придирчивая, даже порой кислотно-скептическая. Но сейчас они сами на себя не похожи – успех совершенно шквальный.

Как говорил Шаляпин, раздавительный.

Райкин на сцене и он же, стоящий не на подмостках, а на земле. На сцене его лицо – многолико, ряд волшебных изменений милого лица, он как будто заново ваяет свое лицо. И вот он же – дома, в компании. Лицо как будто отдыхает от сцены, от разительных перевоплощений. Оно как штиль после бури. Особая райкинская невозмутимость, почти до бесстрастия. Даже улыбка – скорей намек. Сколько я ни встречал его – никогда не видел, чтобы он хохотал, смеялся до упаду.

А как он рассказывал анекдот… Тихо, доверительно, вполголоса: а это вы слышали? Нет? Один… грузин, еврей, чукча…

Утесов вкладывает в анекдот весь жар души, оживленно жестикулирует, он в этот момент как на сцене, даже если он рассказывает лишь одному собеседнику.

Утесов и Райкин – рассказчики двух разных школ, двух направлений. В первом случае – азарт, волнение, жесты, слитые со словами, улыбка (не намек, а сама улыбка, готовая вот-вот перейти в хохот). И – прозрачная акварель, так не похожая на буйную живопись.