How Asia Found Herself

Однако третье основное средство развития европейской японологии в этот период было открыто для индийцев - работа в качестве газетных репортеров или преподавателей в расширяющейся системе японских колледжей и университетов. К 1930-м годам такая карьера привела к появлению множества основополагающих публикаций о Японии на европейских языках, включая весьма влиятельные труды греко-ирландского писателя Лафкадио Хирна, который преподавал в Мацуэ, Токио и Кумамото. Фазли был одним из целого ряда индийцев, преподававших в Японии, но он был большой редкостью в написании книг об этой стране.

Четвертый способ понимания Японии - через эмигрантские сети - был открыт и для индийцев, ведь уже в 1870-х годах в портовых городах, таких как Кобе и Йокогама, жили купцы-мусульмане, индусы и парси. Фазли и Масуд общались с такими купцами, хотя купцы, похоже, сами не писали книг о стране. Хотя колониализм, безусловно, сдерживал развитие прямого, лингвистически обоснованного понимания Японии, он не сделал его невозможным. Более того, при всем их общем увлечении секретами успеха Японии, независимые государства, такие как Иран, Афганистан и Османская империя, не создали аналогов токийской Школы иностранных языков, чтобы способствовать пониманию Азии в целом.

В отсутствие таких институциональных средств развития межазиатского взаимопонимания японофилия, охватившая континент после потопления русского флота, сама по себе не была достаточной причиной для возникновения независимой японологии. Идеологическая приверженность азиатов не могла компенсировать информационные и языковые недостатки, поскольку знание о Японии сталкивалось с теми же ограничениями, которые характерны для других попыток передать межкультурное понимание через столь разнородные регионы условно единого континента. Даже если индийские и ближневосточные изображения японской жизни были гораздо более многочисленными (и позитивными), чем исследования буддийских культур Юго-Восточной Азии, японофилы сталкивались с аналогичными информационными препятствиями - особенно в области языка и письменности, - которые ограничивали возможности для прямого и глубокого взаимодействия с партнерами по восточной цивилизации, которыми они так восхищались.

Не имея источников на местном языке и информаторов из числа коренного населения, "Хакикат" Фазли стал примером ограниченного способа кросс-культурного понимания, который зависел от информационного аутсорсинга, личных наблюдений и абстрактной категории "цивилизация", чтобы отразить в восточном зеркале свою родину. В той же мере, в какой "Хакикат" возник в результате взаимодействия с японским "другим", он повторяет проблемы самости, которые определяли другие взаимодействия индийцев с Японией как источником уроков самосовершенствования.

Однако, как и его ближневосточный аналог, этот индо-японский диалог - или "триалог", включавший Европу, - действительно распространял новые знания среди широкой читательской аудитории публичной сферы. Ибо опора Фазли на европейские источники для подкрепления своих собственных наблюдений, возможно, не имеет значения: поиск прямой и дискретной межазиатской коммуникации, "незапятнанной" европейским вкладом, в конце концов, является наследием азиатистских и националистических проблем того периода. Вместо того чтобы предаваться политике интерпретационного национализма, опираясь исключительно на ограниченный набор данных более ранних источников на урду, Фазли выбрал стратегию информационного аутсорсинга и интерпретационного рычага, сочетая свои собственные свидетельства очевидцев с данными и объяснениями, почерпнутыми из английских работ. В этом смысле он использовал английский как то, что лингвисты называют "поворотным языком", - широко распространенный посредник между языками (в данном случае японским и урду), для которых существует мало двуязычных читателей. Пара его английских источников была плохо подобрана, но в основном он выбирал книги авторов с университетским образованием, как и он сам, а затем использовал свои собственные критические суждения и опыт знакомства со страной в качестве фильтра для проверки более грубых востоковедческих искажений. Если это и не было образцом межазиатского понимания, то было практическим ответом на те ограничения, с которыми ему приходилось сталкиваться.

В 1937 году, через два года после того, как Барлас и Фазли написали эссе для литературного журнала Saqi, в афганском журнале Ayina-yi 'Irfan (Mirror of Wisdom) появилась серия статей о японской поэзии. Как и статьи в Saqi, афганские статьи соответствовали самопроектирующейся политике Японии, которая увидела прибытие своего первого посла в Кабул как часть попытки окружить Китай. Тем не менее, как афганские газеты черпали свои репортажи о Японии из русских источников, так и эссе о поэзии были переведены с английского, оставляя читателям в Кабуле возможность делать возможные сравнения классических японских поэтов с Вордсвортом и Китсом, а не с Руми и Хафизом.