How Asia Found Herself

Рассказывая о своем посещении одного из мест паломничества буддистов, он поведал следующее: "Однажды я отправился посмотреть на зрелище идолопоклоннических статуй [mujasimaha-yi buti], среди которых есть несколько сделанных из железа, настолько больших, что человек может пролезть через их ноздри. Все вместе они похожи на железную гору, сделанную в форме идола [санами]. И это место поклонения [сата'ишга]! Помимо персидского слова "но", он использовал здесь "санам", бескомпромиссный коранический арабский термин для обозначения идолопоклоннического изображения. Тем не менее статуи обладали некой инфернальной притягательностью, ведь Саххафбаши прямо назвал свои посещения буддийских статуй и подобных этнографических объектов тамаша (зрелищем), используя традиционный термин для обозначения созерцания завораживающих вещей.

По своим методам исследования новаторское персидское описание Японии, сделанное Саххафбаши из первых рук, имело много общего с другими ближневосточными и индийскими путевыми заметками о других регионах Азии. Не имея возможности общаться с местными жителями, он был вынужден полагаться на простую эмпирику - наблюдать за людьми в общественных местах, а затем делать интерпретации с помощью семантического инструментария, который он вез с собой из дома. Японско-персидского словаря для иранцев не существовало еще более пятидесяти лет, три с половиной века после публикации японско-португальского "Словаря японского языка", выпущенного миссионерами-иезуитами в 1603 году.

Саххафбаши попал в неудачное время: через год после его возвращения домой в Тегеран был составлен многоязычный коммерческий лексикон, включавший персидские и японские термины. Отражая более формальное развитие межкультурных знаний в модернизирующейся Японии Мэйдзи, его автором стал Го дзаэмон Ги, японский чиновник из семьи правительственных переводчиков, работавших на острове Дэдзима, который в течение предыдущих столетий служил единственным открытым окном Японии в мир. Будучи восточноазиатским аналогом лексиконов, изданных в районе Бенгальского залива, он включал список персидских слов, относящихся к торговым товарам, и их японские эквиваленты. В принципе, это могло бы помочь Саххафбаши в торговых обменах, но его контекст был слишком ограничен для понимания сложных культурных практик. Да и на практике она была бы бесполезна для него: будучи рассчитанной на японцев, книга Годзаэмона была полностью напечатана японскими иероглифами.

В условиях полного отсутствия таких интерпретационных ресурсов Саххафбаши обратился к собственным способностям к наблюдению и моральному чувству. Осмысливая увиденное через призму собственных ценностей, Саххафбаши критиковал различные обычаи, что спустя десятилетие стало гораздо реже встречаться в произведениях персидского японофила. Особенно его расстраивало то, что он считал нескромным женским поведением: одной из первых его достопримечательностей в Иокогаме была женщина, поднявшаяся обнаженной из моря и небрежно подошедшая к группе мужчин, чтобы одеться. Позже он с неодобрением описывал, как в японских банях было принято, чтобы мужчины и женщины купались вместе обнаженными, даже смешивая отцов с их женами, дочерьми и зятьями. Он также с суровой озабоченностью писал о процветающем в Японии "бизнесе блудниц" (asbab-i harzigi). Он также не приобрел вкуса к японской пище: сырая рыба показалась ему странно примитивной, а саке показалось ему особенно неприятным. Здесь он повторил осуждение Абд аль-Халиком бирманского пристрастия к вонючей маринованной рыбе.

На фоне этого яркого ощущения различий, в отличие от более поздних иранских и индийских (а также арабских и османских) рассказов о Японии, Саххафбаши не прибегал к зарождающейся лексике "прогресса" (taraqqi). Не было и ощущения принадлежности к общей "восточной цивилизации" (mashriqi tamaddun), которая вскоре станет ругательством для новой идеологии азиатизма. При отсутствии лексикографических пособий он также не использовал японских заимствований. Не имея даже виртуального доступа к информации о прошлом страны, он не написал даже самого беглого изложения ее истории и не проявил никакого понимания ни культурных достижений Японии, ни значения ее религий и искусств. Поэтому, когда он все же решился на межкультурную интерпретацию, ему не оставалось ничего другого, как изобразить японские культурные традиции в привычных терминах иранских обычаев и персидской лексики. В конечном счете это была Япония хаммамов (бань) и махфилов (музыкальных собраний), мулл (мулл) и ахундов (мусульманских священнослужителей), а также, разумеется, идолопоклоннических бутов.

В несентиментальной прозе этого тегеранского торговца не было места для японофильского очарования. Он путешествовал слишком рано: до того, как поражение российских имперских врагов Ирана сделало Японию образцом самодостаточности для реформистов и националистов начала 1900-х годов. Возможно, это объясняет, почему его дневник так и не был опубликован в то время. Япония сама по себе пока представляла слишком мало интереса.