Я — ярость

Она сворачивает с главной дороги на небольшую площадку для остановки. Телефон в подстаканнике жужжит.

«Немедленно возвращайся, или я заявлю, что машину угнали».

Он явно выпил куда больше, чем кружку пива.

Выпил так много, что даже не собирается преследовать ее, — просто потому, что это выше его сил.

Ну и хорошо.

Она выдвигается, и хотя есть соблазн выжать из движка максимум, Элла строго соблюдает скоростной режим. Полиции в последнее время не до того, чтоб тормозить за превышение, но в такой тишине стремительная езда вызовет подозрения. Каждый светофор показывает ей красный. Телефон молчит. Элла представляет, как отец звонит дяде Чеду и как его злобные маленькие свиные глазки еще сильнее сужаются, пока он рассказывает коллегам про угнанную машину. Как было бы классно, будь папино сообщение блефом, — но он пьян, а значит, недостаточно умен, чтобы блефовать. Элла постоянно посматривает, не появятся ли за спиной красно-синие полицейские огни.

Трудно поверить, но она без проблем добирается до бабушкиного квартала. Туда она шла пешком больше часа, а на машине проехала меньше чем за десять минут. Она подъезжает к будке охраны: какой-то парень (не Гомер) светит ей в глаза фонариком.

— Имя?

— Элла Мартин. Я внучка Патрисии Лейн.

Пожилой лысый мужчина, увешанный поясными кобурами, будто он живет в магазине армейских принадлежностей, перелистывает страницы на планшете.

— Тебя нет в списке.

Элла оглядывает машину, желая, чтобы у нее была нормальная бабушка, которая делает селфи или отправляет поздравительные открытки — в общем, оставляет какие-то доказательства того, что она в самом деле бабушка Эллы.

— Мою маму зовут Челси Мартин, а папу — Дэвид Мартин. Они в списке?

Он снова листает, а потом смотрит на Эллу так, будто перед ним враг.

— Их имена убрали из списка.

Элла чувствует отчаяние, которое подступает к горлу, как кислота.

— Моя бабушка Патрисия Лейн, а дедушку зовут Рэндалл Лейн, он судья. Они живут на Чатсфилд-драйв, 2305. Охранника, который здесь обычно сидит, зовут Гомер.

Мужчина убирает планшет в будку и цепляется большим пальцем за пояс, возле кобуры с пистолетом.

— Все это ничего не значит, если твоего имени нет в списке. Почему бы тебе не позвонить бабушке и узнать, ждет ли она тебя?

Элла просматривает контакты в телефоне, но, конечно, номера бабушки там нет. Бабушка никогда не собиралась с ней общаться, да и зачем это самой Элле?

— Это новый телефон, — врет она. — Можете ей позвонить?

Охранник качает головой, будто современная молодежь его окончательно разочаровала, потом идет в будку и снимает трубку с телефона. Набирая номер, он не отрывает взгляда от Эллы. И потом долго ничего не происходит. Он не говорит ни слова, наконец вешает трубку и выходит на улицу.

— Не отвечают. Почему бы тебе не приехать с утра?

Глаза щиплет от слез, и хотя обычно Элла ощутила бы неловкость, но сейчас она хватается за эти эмоции как за соломинку. Пусть увидит, что она напугана и расстроена. Пусть попробует посмотреть в глаза плачущей девочке, которая хочет к бабушке, — и не пропустить ее.

— Пожалуйста! У меня родители на карантине, я живу с бабушкой, там моя младшая сестра, и я ей очень нужна! Я ненадолго уехала за лекарствами, и мне очень-очень надо назад! Пожалуйста!

Охранник вздыхает и потирает голову, как будто ему удалили железу жалости и теперь шрам немного зудит. Он стоит на обочине, буквально на расстоянии удара, пистолет все еще в кобуре, а промежность — на уровне глаз Эллы.

— Слушай, малышка, это очень грустная история, я понимаю. В наше время происходит много грустного. Но моя работа заключается в том, чтобы не пускать на частную территорию тех, кому здесь не место. — Он скрещивает руки на груди и смотрит на нее: на лицо, на тело, на машину. — И ты не отсюда. Когда я смотрю на девчонку в старой машине, в черной толстовке с капюшоном, которая вешает мне на уши слезливую историю, которая врет, чтобы попасть в дорогой район, который явно не по ней, — я предполагаю, что она планирует большое «О».

— Ч-что?..

— Ограбление.

Он сует большие пальцы в ременные петли — одна рука возле пистолета, другая у ножа — и покачивается на каблуках, как будто с ним никогда еще не происходило ничего круче. Всего лишь немного власти над напуганной маленькой девочкой.

— Так что если ты действительно полагаешь, что там, за воротами, твоя бабушка, то свяжись с ней, и пусть она внесет тебя в список — иначе останешься там, где тебе самое место.

Элла уже рыдает всерьез, так, что в горле саднит. Она должна попасть внутрь. Должна! Там Бруклин, она нужна Бруклин, она все, что у Бруклин осталось. От мысли о том, что сестренка падает с кровати, и просыпается одна в темноте от кошмаров, и зовет Эллу, но Эллы нет, руки сжимаются в кулаки. Кажется, что все тело раскалилось докрасна от бессильной ярости.

— Пропустите меня! — рычит Элла.

Мужчина усмехается, как будто она только что подтвердила его подозрения.

Ей там не место.

— Или что? — он фыркает. — Катись к черту, девочка.