Я не вижу твоего лица

Понимаю, что происходит что-то не совсем хорошее, и, наверное, нужно себя как-то спасать, но отупляющая слабость делает мысли вязкими, клейкими, отяжеляет веки, замедляет реакции. Ситуация не пугает, скорее раздражает. Хочется лечь, опустить голову на подушку, закрыть глаза и ничего не видеть. А потом проснуться и убедиться, что всё было сном, и нет никакого кулона, никакой желтизны, что всё сон, нелепый, шумный сон больного человека.

Толстые пальцы дёргают цепочку с моей шеи, её звенья жалобно звякают, и несколько частей цепочки падают и ударяются о кафельный пол. Кто-то из учителей бросается подбирать, заискивающе бормоча:

- Вот одна, а вот ещё одна деталька. Сейчас всё вам быстренько соберу.

Тощий зад, обтянутый чёрной юбкой маячит между нами, мешая директрисе вершить правосудие, от чего Ирина Борисовна и вовсе приходит в ярость?

- Да уйдите же вы, Ольга Петровна! – от пароходного гудка её голоса дрожат оконные  стёкла. – Немедленно всем собраться на линейку в спортивном зале!

В зале пахнет пылью, резиновыми мячами и потом. Разноцветные столбики человеческих фигур выстраиваются полукругом. Меня цепко и грубо держат за плечи руки Ирины Борисовны. Звук её голоса то приближается, то отдаляется, то становится гулким, словно директриса шутки ради решила надеть на голову жестяное ведро, то истончается, в шёлковая ниточку.

- Мы всегда боролись с воровством, и будем бороться! – дрожит на ветру тонкая нить. – Мы живём одной большой семьёй и должны уважать собственность друг друга.

- Правильно! Ворам не место в нашем интернате! – перекатывая «Р», грохочут камни, а, может, это не груда камней, а Краснуха?

- В Арабских эмиратах ворам руку отрубают, - как всегда умничает Артём.

Почему-то, именно его голос приводит меня в чувства, и я с ужасом осознаю, что воровкой объявили меня. Что кулон, подаренный Кукайкиным – его горький подарок принадлежит директрисе. Ужас сковывает, поднимается от кончиков пальцев, торопиться по позвоночнику, чтобы поселиться в груди. Беззвучно открываю рот, в попытке произнести слова оправдания, но из горла вырывается лишь сип и мучительный, надсадный кашель.

А толпа учеников и учителей беснуется в радостном, злобном порыве наказать вора.  Чистыми, нежными колокольчиками трезвонят голоса малышей, басят парни, визжат девицы, что-то назидательно и возмущённо выговаривают учителя.

- Лишить Вахрушкину еды на неделю, нет, лучше на две! – выкрикивает Ленуся.

- Да навалять ей, как следует, чтобы кровью сала, и всё, - орёт Лапшов.

- Просто объявим бойкот, - скрипит Макака.

- Дежурство по палате на два месяца! – Краснуха оригинальностью и на сей раз, не отличается.

С горечью осознаю, что мне никто не поможет. Каждый сейчас опьянен чувством превосходства, каждому хочется ощутить себя и героем, и палачом в одном лице,  сильным, грозным, наводящим ужас. Кто-то глуп, кто-то одинок, кто-то некрасив, кто-то труслив, но все они здесь и сейчас, глядя на  бессильную жертву, считают себя лучше, счастливее, чище меня. Туповатые двоечники, серые мышки, нервные ногтегрызы и ночные зассыхи, грязнули и неряхи – все, над кем смеялись, кого дразнили, кого презирали мгновенно возвысились в собственных глазах. И пусть завтра всё вернётся на круги своя, но в их жизни был тот волшебный, удивительный миг наполненный головокружительным чувством превосходства.  А может, им было радостно оттого, что профилактика откладывается на следующий день?

Меня заперли в чулане  среди огромных, грозящих погрести под собой тюков. Тьма,  духота, и пыль. липнущая к рукам и лицу.  Отчаянно не хватало кислорода. И я, сидя на одном из тюков, жадно глотала ртом густую, застоявшуюся тьму. Время тянулось, периодически раздавалась трель звонка, то зовущего на урок, то оповещающего о перемене. Спустя несколько часов, к двери моего узилища подошла Надюха.

- Помнишь, Рейтуза, - прошепелявила она. – Я тебя предупреждала, что месть- блюдо, которое едят холодным.

Захотелось ей ответить чем-то хлёстким, насмешливым и обидным, но  ни голова, ни голос мне не подчинялись. Да я и будучи здоровой, никогда не могла быстро придумать достойного ответа. Он, этот ответ приходил потом, навязчиво вклиниваясь в мысли, висел гирей на языке невысказанный и от того, более ненужный. 

В животе бурлило, пищевод и желудок пылали от едкого, колючего огня изжоги, а ротовую полость заполнял кислый привкус чего-то гадкого. Запахи пищи проникали  в мой чулан, и я стискивала зубы, чтобы не скулить от голода.  Ещё большего унижения я для себя не желала.

Топот ног, спешащих в столовую, возбуждённые разговоры, одуряющий, умопомрачительный запах картофеля. Он, должно быть, горячий, исходит паром, а к нему прилагается половинка малосольного огурца, пупырчатого, пахнущего укропом, свежестью и лавровым листом.  Огурчик хрустит на зубах, брызгает солёным пряным соком. Ох. Больше не могу! Жрать! Хочу жрать!