Я не вижу твоего лица

Лежу на пыльных досках, нюхаю вкусные запахи, прильнув к щели между дверью и полом, жду. Надеюсь, на то, что меня всё же покормят, вопреки угрозам директрисы. Кишечник болезненно сжимается, огонь пожирает изнутри, его колкие языки пляшут в диком, неистовом, злорадном танце.

Щель темнеет. В нос бьёт огуречный аромат. Не веря протягиваю руку, дотрагиваюсь до бумажного свёртка. Хватаю его и жадно разворачиваю. В темноте, на ощупь узнаю кусок хлеба, пористого, мягкого и вожделенную половинку огурца, а ещё записку.

- Держись, - гласили выбитые на обрывке ватмана точки. – Попробую помочь. Думаю, среди всех этих уродов найдётся хоть один человек. Соня.

Глава 7

- Пожалуйста, ещё немножечко, - мысленно прошу я. Кого? Себя? Высшие силы?

Огромная деревянная лопата неподъёмна, жёлтый снег в свете фонаря кажется похожим на масло.  Силы покидают меня с каждой секундой, а работа так и не сделана, потому, что это - вовсе не работа, а наказание, бессмысленная деятельность. В мути перед глазами прыгают чёрные шарики, скачут, лопаются, распадаются на множество мелких юрких мушек. По спине течёт пот, но мне вовсе не жарко. Пот холодный, противный, липкий, какой и бывает во время болезни.

Я не чувствую рук, но хорошо чувствую тяжесть снега на лопате. Загребаю хрусткую массу, поднимаю, напрягшись всем телом, и бросаю в сторону. В позвоночном столбе взрываются горячие болезненные вулканчики, в голове шумит, лёгкие разрывает от скребущего множеством когтей морозного воздуха. Желаю упасть, прямо  на этот ломкий, холодный наст, провалиться и погрузиться во тьму, чтобы не чувствовать боли и слабости, не слышать гула в ушах.

- Больше, больше набирай! – грохочет трактор. – Халтуришь, воровка!

- Давай-давай, работай, раб, солнце ещё высоко! – сигналят разноцветные легковушки.

- Всю ночь будешь чистить, - лязгает грузовик.

- Откуда столько машин? – вяло шевелится в угасающем сознании. – И разве машины могут говорить?

Смех, улюлюканье, летящие в спину и за шиворот колючие снежки.

Здание интерната смотрит сурово, грозясь раздавить. Его глаза- окна полны ярости и тупой злобы.

А машины, где они? Почему я их не вижу,  только слышу?

Кирпичная громада качается влево, потом - вправо, и медленно надвигается на меня.  Она хочет раздавить, вмять в снежную кашу, раздробить мои кости. Кричу, но из горла вырывается лишь жалкий хрип, а холодный воздух останавливает дыхание.

- Чего стоишь, рот раззявила! – уже в чернильной темноте слышу я голос грузовика. Да нет же, это не грузовик, это- Краснуха. Ну да хрен с ней!

Чернильное пятно вбирает меня в себя, охватывает, и я сдаюсь и отключаюсь.

Сознание возвращается резко, от гадкого запаха гнили и липкого влажного холода охватывающего всё тело. Надо мной  чёрное неба, из школьных окон льётся тусклый желтоватый масленый свет. Внутренности сжимаются в болезненном спазме. Дух гниющих отходов, использованной туалетной бумаги и прочего мусора с каждой секундой невыносимее. Хватаюсь за ржавые края бака, пальцы сводит  и ломает. Пытаюсь выбраться, но в голову летит снежок. Вновь исчезаю за стенками бака.

- Пли! – вопит Лапшов, и комки снега, мелкие камешки и ещё какая-то пакость летит в меня.

Наклоняюсь ещё ниже, защищая лицо, утыкаюсь в зловонную жижу, натужно кашляю. Из недр моего организма вырывается кислый фонтан съеденного и выпитого за день.

- Она там блюёт! – радостно визжит Надюха. – Бей воровку!

И вновь вой, ржание, улюлюканье, матерки.

- Будешь всю ночь там сидеть! – хрюкает Кукайкин.

- Больно ты добрый. Яруха, - кокетливо ухмыляется Ленуся. – Весь учебный год.

- А давайте её снегом закидаем, чтобы не выбралась, - подкидывает идею чей-то звонкий тоненький голосок.

Его поддержали согласным гоготом.

Вою от страха и отчаяния, подтягиваюсь на ослабших руках, в очередной попытке выбраться. И плевать на снежки и камни. Прочь, прочь, прочь! Тело не слушается, оно неповоротливое, неуклюжее, чужое.

Холодная белая лавина колючей снежной массы обрушивается на меня. Захлёбываюсь, бессильно барахтаюсь под аккомпанемент звериного  визга и завывания.

- Идиоты! – чей-то знакомый голос, словно острым кинжалом взрезает плотный клубок вытья, ржания и злорадного поскуливания.

- Не мешай прикалываться, отвали, Рыжуха, - с торопливой небрежностью отвечает кто-то.

Соня, это же Соня. Она пришла спасти меня! Но лавина вновь обрушивается, и я вновь перестаю мыслить. Мне холодно, страшно, я, уже осознавая тщетность своих попыток, молочу руками и ногами, лишь бы не остаться на дне, лишь бы находиться на поверхности.

- Я вам поприкалываюсь сейчас! – грозно, словно старое дерево скрипит вахтёр дядя Толя. – А ну пошли вон, стервецы.

- Да кто ты такой? Ты, дядя, ничего не попутал?- выступил Лапшов, но тут же завизжал.

- Ухо оторвать?- вкрадчиво спросил дядя Толя. – У тебя, сопляк, ещё молоко на губах не обсохло, чтобы так с полковником, пусть и в отставке разговаривать. И запомни, я- не баба, твоей шпаны не боюсь. Так что пошёл вон, сосунок!

Мерно тикали настенные часы. Пахло табаком, газетами и мокрой от талого снега одеждой.