Я не вижу твоего лица

Натягиваю свитер маминой вязки, юбку, тоже сшитую ею, колючие шерстяные колготки, втискиваю ноги в туфли на низком каблуке. Сдерживаю рвущийся из груди кашель, чтобы никого не разбудить. Стискиваю челюсти, а в груди царапает и раздирает. Скорее, скорее, иначе перебужу всю палату, и мой план сорвётся.   Выхожу из комнаты, не оглядываясь. Это место не стало мне домом, так что и прощаться с ним ни к чему.

Мои шаги гулко разносятся по коридору. Слышу, как ночная няня будит какую-то малышку из началки, чтобы та сходила в туалет. Тревожно горят лампы под потолком, капает вода из плохо закрытого крана, булькают унитазные бочки, а из приоткрытой двери уборной, тянет зловонным духом нечистот.

 На улице темно и жутко холодно

Тяжёлая дверь хлопает за спиной, ставя последнюю жирную точку  моей жизни, отделяет меня от мира живых, провожает в последний путь.  С мрачным удовлетворением понимаю, что замёрзнуть будет довольно легко. Руки и ноги ломит от холода,  трудно  и больно дышать. Замечательно, так и должно быть. Мне нужно замёрзнуть до того, как я успею об этом пожалеть, до того, как меня смогут найти. Окна погашены, фонарь не горит. Школьный двор погружен во мрак. Лишь призрачный  зеленоватый свет луны стекает по стволам деревьев, отсвечивает на безжизненном снежном покрывале.  Иду прямо, туда, в сторону школьного огорода, где толще снежный покров, где  не смогут меня обнаружить.

Корка наста трескается под ногами, и я проваливаюсь по грудь. Отлично, даже далеко ходить не надо, прямо здесь и лягу.

Лежу, смотрю в черноту неба, равнодушную и строгую.  О чём принято думать перед смертью? Вспоминать родных? Подводить итоги? Каяться в грехах? Чёрт! А ведь я даже и не жила по-настоящему, даже вспомнить нечего. Не было у меня ни парня, которого я бы любила, ни подруг, ни поездок. Лишь больницы, болезненные процедуры, удушающая забота родителей, перерождённая в самолюбование, да интернат – мой персональный ад, мой кошмар. Ничего не держит меня в этой жизни, никому я не нужна, и мне никто не нужен. Нет, всё же я выбрала самую лёгкую смерть. Вешаться страшно, а вдруг не получится, пить таблетки – тоже не выход, организму захочется освободиться от отравы, и начнётся рвота. А умирать в собственной блевотине как-то недостойно. Резать вены? Чем? Да и больно это, а я боли боюсь. Жить должен тот, кто этого достоин, кто может принести пользу, кто хоть что-то значит. Талантливые, красивые, умные должны населять эту планету. Злодеи тоже нужны. Ведь как тогда люди смогут ценить добро, если не станет зла? А я -  никчёмная, безликая, пустая, никакая. Ни один человек через пару дней и не вспомнит, что была такая Алёна Вахрушкина. А родители? Да что они? Будут плакаться своим знакомым, делиться своим горем, рассказывать о моей смерти с таким же мрачным удовольствием, как и рассказывали о моей слепоте.

Почувствую ли я, когда прейдет смерть? Наверное, не почувствую, так как уже засыпаю. И не холодно, а лишь легко и спокойно. Почему, когда подходит сон,  испытываешь ощущение полёта? Или это только у меня такие ощущения? Спросить бы у Давида Львовича, но уже поздно. Вот, кто обрадуется моей смерти, так это Надюха. Тьфу! Нашла о ком думать! Вот ей уж точно не место в моих предсмертных мыслях.

- Помоги мне, - пищит, нарисованная на снегу девочка. – Сейчас покатятся камни и раздавят меня.

- Потерпи, - отвечаю я, почему-то, маминым голосом. – Ты же взрослая. Ты должна быть нам с папой благодарна, ведь мы столько для тебя сделали.

- Пожалуйста! – пронзительный писк её голоса становится невыносимым, и я затыкаю уши.

А с неба уже  падают камни, бугристые, отвратительно-неровные, уродливо-большие и пёстрые. Пищит девочка, но тяжело мне. Камни давят на грудь и живот, ломают кости.

- Это сон, - увещевает мамин голос. – Тебе просто нужно проснуться.

Пытаюсь выбраться из сна, но не получается. Понимаю, что я увязла в нём навсегда, навечно. Ведь самоубийцы попадают в ад. Вот  он какой! И нет никаких чертей и сковородок, хотя я в них никогда не верила. Кстати, кругов, о которых так красочно писал Данте, тоже нет. Есть камни. Есть нарисованная девочка и боль колючая, злая, словно в тело воткнулось множество мелких, но кривых стеклянных осколков.