Я не вижу твоего лица

Перед  лицом оказался стакан воды. Большая горячая ладонь приподняла мою голову.

- Попей, - проговорил хренов психолог, словно перед ним лежал малолетний ребёнок. Противно-то как! Унизительно!  Пить хотелось ужасно, но чувство собственного достоинства, моя истерзанная гордость требовала бунта.

- Пошёл в задницу! – рявкнула я, дёргая головой, вода в стакане колыхнулась и выплеснулась на одеяло. – Ты- говнюк, боишься, что директриса  тебя уволит! Какой толк от психолога, когда ученики жизнь самоубийством заканчивают? И будет права! От тебя и впрямь никакой пользы.  И не смей мне сейчас читать лекции о том, что всё можно пережить. Такое пережить нельзя. Я думала, что нравлюсь Кукайкину, так радовалась, когда он мне эту подвеску подарил. Дура! А меня просто надули, в очередной раз поиздевались,  унизили, повесили клеймо воровки, я стала посмешищем для всей школы.  Даже младшие классы будут на меня пальцем показывать! Я всем неприятна, всем мешаю, неблагодарная, глупая, безрукая, некрасивая. Нахрена мне такая жизнь?

Меня несло. Жалобы на судьбу, ругательства и проклятия рвались из меня гадким горько-кислым фонтаном, как выплёскиваются рвотные массы из организма отравившегося человека.

- Послушай меня, девочка, - мужчина заговорил тихо, почти угрожающе. В его голосе больше не было смешинок, напротив, показалось, что над головой сгустились свинцовые тучи. – Самое страшное - это смерть и неизлечимая болезнь. Со всем остальным можно смириться, ко всему остальному можно приспособиться.

- Вот и приспосабливайся сам! – каркнула я, не желая соглашаться. Получилось совсем по-детски, но мне было уже наплевать.

- Так, - протянул психолог, поднимаясь. – Вижу, на конструктивный диалог ты сейчас не способна, по этому, отвлекись от размазывания соплей и послушай.  Мой отец был врачом, и кое-чему он меня обучил, в том числе, отличать ангину от обычной простуды. Так что с этого дня, будем лечить твою ангину. Сегодня, пока ты спала, я сделал тебе первый укол антибиотика, через восемь часов сделаю второй. Бегать в школу ради этого мне не с руки, по этому, ты останешься у меня.  Советую не злоупотреблять моим терпением, не хамить и не повышать на меня голоса. Мне нужно появиться в школе, а ещё забрать твои личные вещи, так что придется тебя ненадолго оставить.  А теперь, попробуем ещё раз. Пей.

Вновь перед моим лицом появился стакан воды, и я послушно и жадно сделала несколько огромных глотков.

Стакан исчез. 

Спрут, поселившийся внутри меня, заворочался, обвил щупальцами внутренности, пустил холодный, липкий яд по венам. Неужели Давид сейчас уйдёт, оставив меня одну, беспомощную, связанную, больную, страдающую от жажды.  Да и что скажут в школе, узнав, где я нахожусь? Разве это правильно, оставаться на ночь в доме неженатого мужчины один на один? Твёрдость и сухость его голоса пугали, заставляли ёжиться, задерживать дыхание. Больше не было ни бабочек в животе, ни озорных разноцветных мурашек, бегущих по коже. Таким суровым  Давида Львовича я ещё не видела. Да и что я о нём знаю? Может, он маньяк, такой же псих как Чекотило? Чекотило ведь, кажется, тоже был педагогом.

Правильно, Алёнушка, всё правильно. Только ты можешь из одного дерьма вляпаться сразу в другое. 

Язык онемел, стал огромным и неповоротливым, и только это мешало мне начать умолять маньяка отпустить меня, позволить уйти в школу. За мутной пеленой роговицы неясно угадывались очертания его фигуры, синие джинсы, белая или светло-зелёная рубашка, шторы мешают определить цвет, широкие плечи, хвост на затылке и пятно  на том месте, где должно быть лицо. А какого цвета у него глаза? Когда его будет искать милиция и кругом развесят его чёрно-белые портреты, что под ними будет написано: «Разыскивается брюнет с голубыми глазами»? «Брюнет с карими глазами»? «Брюнет с серыми глазами»?

Вновь потекли слёзы, но на сей раз негодяй не обратил на это никакого внимания, а просто вышел из комнаты. В воцарившейся тишине я услышала, как в замочной скважине пару раз провернулся ключ. 

Глава 9

- Гумберт хренов, - думал Давид, решительно шагая по общежитскому коридору, вдоль деревянных дверей, грубо покрашенных белой краской, вдоль голубых стен, невольно вдыхая запах кипятящегося белья, тушенки, недавно  вымытого пола и сбежавшего молока. – Вот попал, так попал!

Он злился на директрису – садистку и стерву высшего класса, на идиотов- учеников, на всю эту дыру, где ему приходилось жить и работать, на дурную девчонку Алёну Вахрушкину, но больше всего, разумеется, он злился на себя, на свою реакцию  на неё.

Там, в лесу, он видел в ней лишь ребёнка, напуганного, забитого, обижаемого всеми котёночка. Котёнок вызывал умиление, жалость. Его хотелось погладить, налить молочка в миску, разогнать злых детей и бродячих собак.  Но когда Давид увидел её с ножом в руках, услышал её отчаяние и решимость, когда схватил на руки и потащил вверх по лестнице её извивающееся тело, Алёна предстала перед ним совершенно в другом свете.