Я не вижу твоего лица

- Нет, не котёнок, - усмехнулся он про себя. – Кошечка, молодая, побитая и покусанная жизнью и несправедливостью, ослабленная, больная, беззащитная, от того и притягательная, но кошечка. Сильная, стойкая, смелая.

Грудь пронзило щемящим чувством нежности, желанием защитить, присвоить себе, унести далеко-далеко, посадить под замок и  никуда не отпускать, заботиться, выхаживать, тонуть в её плохо-сфокусированном, блуждающем  омуте глаз цвета мокрого асфальта, зарываться пальцами в льняные пряди её волос, целовать каждый шрам на её бледных щёчках. Всё-таки зря он ушёл вот так, обиженно. Да и на что, собственно, он обиделся? Не оценила его благородного порыва? Не приняла его заботы? А она обязана их принимать?  Кто ты, Давид ей? Чужой мужик, работающий в школе психологом! Не друг, не брат. Её реакции, как раз, понятны, логичны и вполне объяснимы. А вот твои…   Алёна! Её имя, как тёплый, летний дождь, стучащий по молодой, сочной зелёной листве. Алёнка – ломкая, блестящая плитка чёрного шоколада, с еле- заметной горчинкой. Алёнушка – мягкий, тёплый, пористый душистый хлеб.

Порочна ли его тяга к шестнадцатилетней девчонке, хотя, завтра ей уже исполнится семнадцать? Да, наверное. По крайней мере, все эти тётки- педагогини, как на подбор  толстые и дебёлые, не одобрят таких отношений. Вот, только, и они, вместе со своими воспитательными методами, тоже отнюдь  не святые. Страшно представить, что бы  произошло, если бы не вмешательство Сони.

Школьный психолог  сидел в своей общежитской комнате, работая с бумагами. Вот чего он не любил, так это бумажную работу. Планы, программы, отчёты. Разве можно человеческие эмоции, переживания и настроения впихнуть в бумажку, описать сухим, бюрократическим языком, а потом предоставить директрисе, на её суд? Да что бы она ещё понимала во всём этом? По тому, всю бумажную рутину  Давид откладывал на потом. Откладывал, откладывал, пока не накапливалась целая гора несделанной работы. 

Чернота декабрьского позднего вечера размазалась по стеклу  густым тягучим гудроном. Из щелей в деревянных рамах, рябых, от облупившейся краски, противно тянуло зимним холодом. Уютно, словно спасительный костёр в зимнем лесу горела настольная лампа под ярким оранжевым абажуром. И от того, всё, и стены, и громоздкий шкаф, и стол, заваленный бумагой, и маленький рычащий холодильник, казались рыжими, словно облитыми светом заходящего солнца.

В дверь постучали внезапно, решительно, грозно. На пороге стояла Соня – огненный  комок энергии. Лицо раскраснелось, не то от гнева, не то от мороза. Раздувались ноздри. Пальцы до белизны костяшек сжимали трость.

Девушка обводила окружающее пространство  незрячими, застывшими, словно замерзшие озёра, глазами, не решаясь заговорить, сомневаясь, в ту ли комнату постучала, не ошиблась ли?

- Что случилось, Соня? – спросил Давид, беря девчонку за руку и усаживая за стол.

Девочка вздохнула с явным облегчением и тут же начала свою гневную речь.

- Вы тут сидите, ерундой страдаете, а там, на улице, возле школы  над живым человеком измывались, - выпалила она на одном дыхании.

- Кто измывался?- Давид перешёл на профессиональный спокойный, но твёрдый тон. – Объясни, пожалуйста более внятно.

- Поздно уже кулаками после драки махать – всплеснула руками рыжая ведьма. А потом, оскалившись, прошипела. –  Вы, какого хрена на линейку не пришли? Смогли бы это средневековье в зародыше остановить. А сейчас поздно! А я ведь к вам стучалась, не было вас в кабинете! Два раза бегала. С начала после линейки, потом- во время самой казни, а вы уже домой ушли.  Разгребайте теперь всё это безобразие!

- Так, девочка, - Давида стали утомлять обвинения и упрёки этой девахи. Если уж кому-то понадобилась его помощь, то пусть объясняет нормально, без эмоциональных вспышек и заламывания рук. – Мне нужны факты, сухие и голые. Так что успокаивайся и рассказывай, что там произошло. Чай будешь?

- Буду, - буркнула недовольно Соня и начала свой рассказ.

Девчонка рассказывала подробно, и пусть она не видела того, что происходила, а лишь слышала и ощущала, но перед глазами школьного психолога вырисовывалась чёткая, жуткая картина. Директриса в чёрном пиджаке, своей формой  похожем на крышку гроба и огромных во всё лицо очках с зелёными стёклами, с маленькой головой на толстой складчатой шее и красными губищами, которые шли ей так же, как кошке собачий намордник,  тащит, застывшую от ужаса Алёну  на улицу. Огромная лопата в руках хрупкой девушки,  гогочущая толпа. Мусорный бак, наполненный гниющими отходами, красные от мороза пальцы, хватающиеся за ржавые железные края, надрывный телефонный разговор. Холодная, обречённая решимость на бледном, исписанном шрамами лице.

- Это не рисовка, - уже спокойно и как-то устало проговорила Соня, зарываясь пятернёй в густую рыжую гриву непослушных волос. – Она решила сделать это ночью, чтобы никто не помешал. А мне она об этом сказала, ради письма. 

Девушка выудила из кармана широких штанов кусок бежевого ватмана, сложенного вдвое, шершавого, от букв, выбитых шрифтом Брайля.