Я помню тот Ванинский порт: История великих лагерных песен

К тому же «интимную лихорадку» подхлестнуло законотворчество верховной власти. Имеется в виду указ Президиума Верховного Совета СССР от 8 июля 1944 года «Об увеличении государственной помощи беременным женщинам, многодетным и одиноким матерям» и секретная инструкция к нему от 27 ноября 1944 года. Жак Росси пишет в «Справочнике по ГУЛАГу», что, согласно инструкции, «нарсудам предложено беспрекословно (и бесплатно!) расторгать брак, если один из супругов осуждён по политической статье». Однако он не совсем точен. Пункт 16-а указанной инструкции «О порядке рассмотрения судами дел о расторжении брака» не оговаривал особого порядка рассмотрения дел о разводе именно в отношении осуждённых по политическим статьям: он касался тех, кто приговорён к лишению свободы на срок три года и выше. Впрочем, «контрики» не получали меньше пяти лет, так что, по сути, Росси прав: закон провоцировал оставшихся на свободе супругов отказываться от своих жён и мужей, находившихся в лагерях. А сидельцев обоего пола подталкивал искать себе вторую половинку в границах «страны Зэкландии». Это особенно касалось «политических», имевших большие сроки. Кстати, так поступили и автор «Крутого маршрута» Евгения Гинзбург, и немало других лагерниц. Вот что писала сама Гинзбург:

«Любовь в колымских лагерях — это торопливые опаснейшие встречи в каких-нибудь закутках “на производстве”, в тайге, за грязной занавеской в каком-нибудь “вольном бараке”. И всегда под страхом быть пойманными и выставленными на публичный позор, а потом попасть на штрафную, на жизнеопасную “командировку”, то есть поплатиться за это свидание не чем-нибудь — жизнью.

Многие наши товарищи решили этот вопрос не только для себя, но и, принципиально, для всех, с беспощадной логикой настоящих потомков Рахметова. На Колыме, говорили они, не может быть любви, потому что она проявляется здесь в формах, оскорбительных для человеческого достоинства. На Колыме не должно быть никаких личных связей, поскольку так легко здесь соскользнуть в прямую проституцию.

Принципиально возразить тут вроде бы и нечего. Наоборот, можно только проиллюстрировать эту мысль бытовыми колымскими сценами купли-продажи живого товара. Вот они, такие сцены.

(Оговариваюсь: я веду речь только об интеллигентных женщинах, сидящих по политическим обвинениям. Уголовные — за пределами человеческого. Их оргии не хочу я живописать, хоть и пришлось немало вынести, становясь их вынужденным свидетелем.)

Лесоповал на седьмом километре от Эльгена. Наш бригадир Костик-артист идёт по тайге не один, а в сопровождении пары “корешей”. Они деловито осматривают наших женщин, орудующих пилами и топорами.

— Доходяги! — машет рукой “кореш”.

— Подкормишь! Были бы кости — мясо будет, — резонёрствует Костик. — Вон к той молоденькой давай, к пацаночке!

Улучив минуту, когда конвоиры греются у костра, они подходят к двум самым молоденьким девушкам из нашей бригады.

— Эй, красючка! Тут вот кореш мой хочет с тобой обменяться мнением…

“Обменяться мнением” — это формула вежливости, так сказать, дань светским приличиям. Без неё не начинает переговоров даже самый отпетый урка. Но ею же и исчерпывается вся “черёмуха”. Дальше высокие договаривающиеся стороны переходят на язык, свободный от всяких условностей…

Чаще всего такие купцы уходили несолоно хлебавши. Ну а иногда и слаживалось дельце. Как ни горько. Так вот и выходило. Постепенно. Сперва слёзы, ужас, возмущение. Потом — апатия. Потом всё громче голос желудка, да даже не желудка, а всего тела, всех мышц, потому что ведь это было трофическое голодание, вплоть до распада белка. А порой и голос пола, просыпавшийся несмотря ни на что. А чаще всего — пример соседки по нарам, поправившейся, приодевшейся, сменившей мокрые расползающиеся чуни на валенки».

Но если многие женщины из «политических» должны были переступать через себя, то у арестанток попроще — «бытовичек» и «жучек» (воровок) — подобных терзаний не возникало. Изголодавшись по интиму, они стремились удовлетворить зов тела любыми способами.

Повторимся: особенно ярко это проявилось к концу войны (хотя «лагерная любовь», конечно, процветала и до этого). Условия в лагерях стали менее жёсткими, увеличились пайки, появилась возможность что-то заработать на производстве. Так, в рассказе Сергея Снегова лагерная проститутка Валя, узнав о размере положенной ей премии, отказывается от неё и даже приносит начальнику цеха от щедрот «пополнение фондов»: коробки мясных консервов, пачку сахара, килограмм сливочного масла, печенье и папиросы. Всё это она «заработала» за одно утро!

К концу войны в результате притока женского населения ГУЛАГа и по-прежнему слабой изоляции создалась чрезвычайно благоприятная ситуация для «обмена мнениями» — в соседнем бараке, рядом на производстве. Руководство лагерей пыталось этому противостоять. ГУЛАГ представлял собой огромное плановое хозяйство, и «любовь-морковь» нещадно била по показателям. Проститутки обслуживали клиентов прямо на заводских участках и в цехах, на щебёнке, шлаке и даже в более экзотических местах: