Затем вновь ставится вопрос о вере и о сокрытии от внешнего мира: «Я тряпочкой рот прикрою от греха». Героиня считает себя чужой и непонятой: «Махни рукой – развеешь дым моих вонючих папирос, / Что глаза так ест. Пока ещё не до слёз / Напьюсь городом чужим с утра». Далее героиня вновь обращается к родному попутчику: «Спи, брат, нету хлеба. Ну ты попробуй уснуть / Вспомни, как мы ловили стрекоз там, у реки, вчера. / Мы туда вернёмся через год / Когда будет солнце». Напомним, что ровно год назад вера лирической героини исчезла, но передалась попутчику, сверкнув на солнце: «Твои глаза – это не стекло, из этого наши бусы, твоя вера / Моя катилась по асфальту год назад в этот день / Не ты ли её подобрал, когда она сверкнула на солнце? / Один день было солнце – Good day, sunshine!» Как вы думаете, почему героиня потеряла веру? Напомним. Ровно год назад, в октябре 1986 года, Яна похоронила свою маму… Отсюда и детские воспоминания, и тоска по заботе… Вот и героиня поддерживает попутчика, что жизненные трудности и голод временны («Спи, брат, нету хлеба. Ну ты попробуй уснуть»), что ждёт их светлое будущее, что всё образумится и вернётся на круги своя: «Вспомни, как мы ловили стрекоз там, у реки, вчера. / Мы туда вернёмся через год / Когда будет солнце». Печалит образ реки, потому что именно там найдут Янку через четыре года. Солнце – хорошее время, катализатор веры в светлое будущее, противопоставляется реке – символу смерти[12]
.Я голову несу на пять корявых кольев… (1987)
Стихотворение «Я голову несу на пять корявых кольев…» написано осенью 1987 года, во время путешествий по Москве, Ленинграду и Новосибирску.
Это стихотворение о страданиях, смерти и её предчувствии. Лирический герой предчувствует скорую кончину и пытается защититься в карточном домике, громко названном крепостью: «Я голову несу на пять корявых кольев / Я крепость возвожу из старых липких карт». Затем видим исторические образы – зависимая несчастная женщина направляется по опасному пути: «Крестьянкой крепостной в края крапивных кровель / По хрупкому хребту, что кренится назад». Далее возникает мотив боли, но она скрытая, подавленная: «Сбивая руки в кровь о камень, край и угол / заплаты на лице я скрою под чадрой».
Лирический герой преодолевает границу между миром реальным, приносящим лишь боль и страдания, и мифическим: «Границу перейду страны вороньих пугал / Укрыться упрошу за Лысою горой».
Затем звукопись (аллитерация), сочетание согласных звуков «к» и «р», подчёркивает болезненный, вымученный мятеж («Кр
оя крамольный крик кривой кровавой кромкой») сменяется чередованием грозных смелых звуков «г» и «р»: «В горящий грешный год, грядущему грозя». Чувства протеста и угрозы запрещены, но тем не менее уже не вмещаются в эмоциональную сферу героя, выплёскиваясь вовне: «В поту пытаясь встать, чтоб испытать потомков / Положено молчать скользя, ползя – Нельзя». В этих строках вновь слышатся сочетания глухих согласных звуков «п» и «т» с протяжными гласными «о», что подчёркивает контраст между попытками подняться и рамками, навязанными обществом: что положено делать, а что нет.Далее поэт вновь мастерски использует аллитерацию (звуки «с», «в», «х») и грамотное сочетание паронимов, что превращается в игру слов: «Св
етящихся святых, схвативших свист затвора, / Свалившихся под свод сомнительных свобод / Вас сварит на свечах свиней свирепых свора / Что с воплями с верхов по-свойски сваи бьёт». Здесь вновь видим контрасты – небесное / земное, рай / ад: святые сваливаются с небес на землю, где на церковных свечах адские свиньи варят людей.Следующее четверостишие вновь становится поэтическим экспериментом в сфере стихосложения и звукописи, ещё раз подчёркивает творческий подъём Дягилевой в октябре 1987 года под влиянием и впечатлением Летова и Башлачёва. На этот раз обнаруживаем сочетание глухих («т», «с»), звонких согласных («р») и шипящих («ч», «щ»), сопровождающее жуткие адские и таинственные образы:
Далее возникают образы пиратов, сопровождающиеся «тарахтящими» звуками («п», «р», «т»):
В следующем четверостишии «тарахтящие» звуки перемежаются томящим свистом и стоном: