Иди, вещай с горы

– Ну да… Габриэл проповедник. Но, если Дебора права, у него нет права быть проповедником. Он не лучше других. На самом деле он не лучше убийцы.

Фрэнк даже перестал насвистывать от удивления.

– Убийцы? Что ты такое говоришь?

– А то, что Габриэл отослал мать ребенка из города, там она и умерла в родах. Вот так. – Флоренс помолчала. – Очень похоже на Габриэла. Он никогда не думает ни о ком, кроме себя.

Фрэнк ничего не ответил, только смотрел на ее спину, которая буквально излучала негодование.

– Ты собираешься ответить на письмо?

– Да.

– И что напишешь?

– Посоветую сказать ему, что она знает о его мерзостях. Может, даже встать в церкви и сообщить обо всем, если она решится.

Фрэнк беспокойно зашевелился, нахмурившись.

– Тебе, конечно, виднее. Но я не понимаю, чем это поможет.

– Это поможет Деборе. Заставит Габриэла лучше с ней обращаться. Ты не знаешь моего брата. Только напугав до смерти, можно от него чего-либо добиться. Нельзя на каждом углу болтать, какой ты праведный, если такое вытворяешь.

Воцарилась тишина. Фрэнк просвистел еще несколько тактов своей песенки, потом зевнул и сказал:

– Ты собираешься ложиться, детка? Не понимаю, зачем ты тратишь свое время и мои деньги на эти отбеливающие кожу штучки? Все равно останешься такой же черной, как в день своего рождения.

– Ты не видел меня в день моего рождения. И я знаю, что тебе не понравится черная, как уголь, женщина. – Флоренс поднялась и направилась к кровати.

– Никогда ничего подобного не говорил. Будь добра, выключи свет. И я докажу тебе, что черный цвет просто великолепен.

Флоренс подумала, что так и не выяснила, поговорила ли Дебора с мужем, и еще задалась вопросом, решится ли она отдать Габриэлу письмо, которое и сегодня вечером лежало у нее в сумке. Все эти годы Флоренс держала его при себе, ожидая подходящего момента, чтобы нанести удар, но не знала, какой момент подходящий. А теперь и не хотела этого знать. Ведь она всегда рассматривала письмо как орудие, которое может окончательно добить Габриэла. Когда брату станет совсем плохо, думала Флоренс, она помешает ему снова встать на ноги, показав письменное свидетельство его кровавого злодеяния. Но сейчас стало ясно – ей не дожить до терпеливо ожидаемого дня. Смерть настигнет ее раньше.

Эта мысль наполнила Флоренс ужасом и гневом, слезы высохли на лице, а сердце сжалось, раздираемое, с одной стороны, желанием сдаться, а с другой – предъявить счет Богу. Почему Он оказывал поддержку матери и брату – чернокожей старухе и подлому чернокожему мужчине, а ее, которая хотела жить честно, обрек на смерть в грязной меблированной комнате, в одиночестве и бедности? Флоренс с силой ударила кулаками по алтарю. Он будет жить, глядя с улыбкой, как сестру опускают в могилу! И мать тоже будет при этом присутствовать, наблюдая от врат рая, как дочь поджаривают в преисподней.

Когда Флоренс била кулаками по алтарю, стоявшая над ней старуха, опустив руки на ее плечи, вскричала:

– Призывай Его, дочь! Призывай Господа!

Флоренс показалось, будто ее швырнули наружу, туда, где отсутствуют границы, звучащий голос теперь принадлежал матери, а руки на плечах – самой смерти. Из груди вырвался вопль – прежде она не кричала так громко, – и Флоренс плашмя рухнула у алтаря прямо у ног чернокожей старухи. Слезы раскаленным огнем текли по щекам. Руки смерти ласкали плечи, а голос нашептывал на ухо: «Бог знает твой номер, и приказ для смерти уже готов».

2

Молитва Габриэла

И вот я стоюПред Отцом и Сыном,И теперь яНе чужой здесь.

Когда раздался вопль сестры, Габриэл брел в огненном мраке, ведя беседу с Богом. Вопль донесся к нему издалека, из каких-то невообразимых глубин и принадлежал не сестре, а грешнице. Подобный крик он слышал много раз, изо дня в день, он раздавался перед многими алтарями, и сегодня вечером Габриэл отозвался так же, как всегда, вскричав: «Да будет воля Твоя, Господи! Да будет воля Твоя!»

В церкви все замолчали. Даже матушка Вашингтон прекратила стенания. Скоро все снова закричат, станут лить слезы, зазвучит музыка, восклицания, стук барабанов. Но сейчас тяжелое молчание заставило замереть все живое – словно пронзенное схваткой в преддверии родовых мук.

Эта тянувшаяся, как длинный коридор, тишина вернула Габриэла в другое безмолвие, предшествующее его рождению во Христе. Как и бывает перед рождением, все прошлое, покрытое мраком, опустилось на дно океана забвения и не могло свидетельствовать против него – оно имело отношение лишь к слепому, гибельному и отвратительному пороку, в каком он жил, пока не был спасен.