Иди, вещай с горы

Та тишина была тишиной раннего утра, а сам Габриэл возвращался от шлюхи. Но его сопровождали звуки – пение незримых птиц, славящих Бога; стрекотание кузнечиков в винограднике; кваканье лягушек в болоте, удаленный или близкий лай собак; кукареканье петухов на дворах. Заря только занималась – чуть окрашены были одни трепещущие верхушки деревьев, тускло стлался вокруг туман, медленно исчезая перед наступающим дневным светом. Позднее Габриэл рассказывал, что в то утро на него давил грех, но ему тогда казалось, будто он несет тяжелый груз, и он страстно желал поскорее сбросить его. Этот груз был мощнее самой большой груды камней и находился он в сердце. С каждым шагом ноша становилась все тяжелее, а дыхание – прерывистее, а потом вдруг холодный пот прошиб лоб и спину.

А мать тем временем лежала в лачуге и ждала – не только возвращения утром сына, но и его обращения к Богу. Ожидание поддерживало в ней жизнь, и Габриэл знал это, хотя мать не увещевала его, а просто ждала. Она предала сына в руки Бога и надеялась, что Он уладит это дело.

Мать жила, только чтобы увидеть исполнение Божьего обещания. Как могла она упокоиться, если сын, последний из ее детей, которому предназначено накрыть ее саваном, еще не присоединился к церкви? Когда-то нетерпеливая и страстная, умевшая ругаться, кричать и спорить не хуже мужчин, она замолчала, вступая из последних сил в спор только с Богом. И тут мать тоже вела себя, как мужчина: сохранила веру и ждала, что и Бог исполнит обещание. Входя в хижину, Габриэл знал, что мать не станет спрашивать, где он был, и не начнет упрекать, но ее глаза, даже с сомкнутыми веками, станут преследовать его повсюду.

Позднее, если был воскресный день, к ней приходили братья и сестры по вере, чтобы вместе петь и молиться. И мать, сев в кровати без посторонней помощи, со вскинутой головой, истово молилась о сыне. Габриэл же стоял в углу на коленях, дрожал и почти желал матери смерти, но тут же содрогался от своей порочности и молился о прощении. Молился молча, поскольку слова не шли у него с языка при обращении к высшим силам. Еще он боялся дать клятву Небесам и не сдержать ее и в то же время понимал, что если не принесет клятвы, то никогда не обретет силы.

Ведь в глубине души Габриэл с волнением и страхом жаждал тех великих милостей, о которых молилась для него мать. И мощи хотел, мечтал быть избранником Божьим, возлюбленным сыном и особенно достойным белоснежного голубя, посланного с небес для подтверждения того, что Иисус – Сын Божий. Хотел быть главным и говорить властно, с той уверенностью, какая может исходить только от Бога. Это уже позднее Габриэл с гордостью утверждал, что всегда ненавидел свои грехи – даже когда собирался грешить, даже когда грешил. Ненавидел зло, живущее в его плоти, и в то же время боялся его, как боялся и ненавидел звериную похоть и вожделение, крадущиеся по беззащитным просторам его сознания. Он твердил, что этот дар достался ему от матери, десница Божья с самого начала была с ним, но на самом деле тогда каждую ночь Габриэл погружался в хаос, его охватывал жар, молчание матери становилось невыносимым. Не глядя на нее, он надевал перед зеркалом куртку и, стараясь не встречаться с матерью взглядом, говорил, что выйдет ненадолго и скоро вернется.

Иногда с матерью сидела Дебора, и в устремленных на него глазах сквозили терпение и укоризна. В темноте, под куполом звездного неба Габриэл шел в бар или еще в какое-нибудь место, какое наметил себе в течение долгого дня, полного похотливого предвкушения удовольствия. А потом напивался до чертиков, проклинал друзей и врагов, дрался до крови, а утром просыпался в грязи или в тине, в чужих кроватях, а пару раз даже в тюрьме. Во рту был отвратительный привкус, одежда порвана – весь его вид прямо вопил о греховности. В таком состоянии Габриэл не мог даже плакать. Не мог молиться. Он призывал смерть – только она избавила бы его от этих тяжких уз.

И все это время Габриэл ощущал на себе материнский взгляд, ее рука раскаленными щипцами сжимала тлеющий уголек его сердца, наводя на мысли о смерти, и тогда он цепенел от леденящего ужаса. Лечь в могилу грязным, непрощенным означало отправиться в пекло, где муки стократ сильнее того, что испытало человечество за все века своих страданий. Его навсегда вычеркнут из числа живых, у него больше не будет имени. Место Габриэла займут тишина, камень, стерня – никакого потомства, и никакой надежды на блаженство.

К шлюхе он явился, сгорая от желания, а ушел, чувствуя себя обманутым. В очередной раз его подло ограбили: божественное семя кануло в запретную тьму, где ему суждено умереть. Габриэл проклинал вероломную похоть в себе, проклинал ее и в других. Но: «Я запомнил день, – говорил он позднее, – когда стены темницы пошатнулись, и оковы рухнули».