Идолы театра. Долгое прощание

«Прощайте, Левинас!» – с этой фразы Деррида следует начинать постмодерное релятивное плюралистическое безумие. Мы расстались с трансцендентальным субъектом cogito и отказались от картезианского панлогизма, чтобы прочувствовать уязвимое многообразие конретных этических «лиц», но в итоге потеряли не только гносеологического субъекта, но и субъекта нравственности, не только картезианского субъекта, но и кантианского. Явно не об этом мечтали творцы философии диалога, обожествляя Другого как грань общей для нас с ним сакральной истины – двусторонней правды «Я и Ты» – в Боге. Боязливой антифашистской надежде на вину и ответственность перед Ближним в западном обществе не суждено было сбыться. Если бы учитель Левинаса, творец философии диалога и противник гегельянской тотальности как предпосылки модерного тоталитаризма в XX веке, Мартин Бубер, был бы жив, он бы отказался от своей теории. Плюральная современность выветрила сакральное начало из общения, о котором неизменно аботились ранние диалогисты, сохраняя религию как краеугольный камень интерсубъективной философии. Очарование Другим превратилось в фантазм. Уважение, знание, забота, ответственность, доверие – всё отошло на второй план, все атрибуты библейской любви, воспетые Эрихом Фроммом, перестали быть значимыми в период аксиологической пустоты и отчуждения. Как отражение темпоральности, в рамках имманентной парадигмы, циничный психоанализ, который идентифицирует любовь как наслаждение Воображаемым, абсолютно прав: постмодерная любовь – это действительно патология, фантазия, выдумка. «Я» растворилось в Другом, вызвав манию конформизма. Другой растворился во мне, сменив манию всеобщей толерантности, включая толеризацию перверсий, новым колониализмом. Вот как заканчивается постколониальная парадигма с колониальным подтекстом: все растворяются во всех, общение становится рыхлым и рассеянным, чувственным и при этом пустым, но за экстазом коммуникации скрывается единый тоталитарный глобальный контроль.

На этом фоне новые левые из Сорбонны-1968 выглядят, как неудачный эксперимент ранней постмодерной истории. Их наивное желание извлечь человека из капкана модерной структуры завершилось смертью субъекта: вслед за внешней мещанской моральню была отвергнута внутренняя нравственность, смех над напыщенной трагедией модерна привел к отрицанию трагизма и метафизики в целом, к попытке осмеять духовное начало как ретроградное и косное. Циничный смех Джокера уже не имеет ничего привлекательного, чем сполна неосторожно обладала первичная ирония постструктуралистов французской школы; он ничего общего не сохранил с трогательной индивидуалистичной романтикой интеллектуального героя шестидесятых: марксиста, студента, хиппи, восторженного учителя из фильма «Общество мертвых поэтов», героя фильма «Мечтатели», бунтаря и диссидента. Негативная диалектика постмодерна оказалась беспощадна в отношении главной ценности леволиберального движения – персональной свободы. Стремление к свободе завершается несвободой. Культ личного отличия заканчивается смертью автора и новой тотальностью цифрового концлагеря-ризомы.

Именно поэтому теперь, когда мы говорим о реставрации субъекта вместо смерти автора, – это не выглядит консервативно или несвоевременно. И, главное, это больше не выглядит либерально, учитывая, что либерализм превратился в разновидность некоего крипторелигиозного культа, истерически цепляясь за остатки своего дискурса в виде гибридных войн, цветных революций, медиа-постправды и «модных», мнимо аполитичных научных теорий, пронизанных идолами языка. Устанавливаются конвенциональные правила игры в науке. Если какое-либо извращение становится предметом «дискурса про», оно допускается. Допущение приводит к легитимации, а легитимация к одобрению и популяризации. Между критикой и глорификацией фашизма – всего один шаг. Именно этот шаг и осуществляет Ханна Арендт в «Банальности зла», провозглашая Эйхмана наивной жертвой обстоятельств[174]. Так в публичный дискурс вводится последнее, что пребывало под глубочайшим нравственным запретом, – нацизм – как предмет обсуждения, коммуникативного допущения и смакования. Не всякое зло умно и одухотворенно, есть и глупое, тривиальное, банальное зло, но это – не повод для смягчения вины за его осуществление и отказа от ответственности. Подтекст текста Ханны Арендт, написанный по правилам «антитоталитарной» неолиберальной конъюнктуры, создавал мировоззренческие предпосылки для дальнейшей толеризации нацизма в рамках западной демократии, потому что последний оказывался «не таким уж» злом (по сравнению со «сталинской диктатурой»).