Идолы театра. Долгое прощание

Двигаясь от содержания к форме, мы диалектически вернулись от формы к содержанию. Задаваемый глобальным контролем предварительный контент составляет особое смысловое поле – премедиацию.

Это и есть идеология неолиберального постмодерна. Премедиация определяет медиа, а медиа – конкретные месседжи. Хаос становится управляемым. Если на заре постмодерна реклама рекламировала сам процесс рекламирования, знаменуя торжество пустых знаков «комнатной температуры», когда переживания были ни холодными, ни горячими, но были «рассеянными», то теперь мы возражаем этой позиции Бодрийяра: цифровой капитализм имеет дело с контролем над самым горячим и радикальным в человеке – его бездной, Реальным его Реального, ядром бессознательного, Тенью, «не-Я». Происходит катастрофа, оборачивающаяся террором: бездна становится предметом репрессивной эстетики, принудительного переживания. Нас буквально заставляют испытывать те или иные желания при помощи различных медиа, которые избираются, исходя из этих же желаний. Эстетик двойного кода Умберто Эко уходит в прошлое, завершая ранний постмодерн, его ироническую и романтическую весну. На смену мечтателям приходят циники. «Общество мертвых поэтов» становится просто обществом мертвых. Бунты в Сорбонне оборачиваются новым тоталитаризмом.

Пребывание наедине с Angst

вынуждает нас спасаться от пустоты жестким самоконтролем на горизонтальном уровне.

Поэтому симулякр не является жестом пустоты. Это – жест травмы. Виртуальность – это не копия копии, а взгляд Большого Другого, великого идола машины, заменившего утраченного Бога. Вспомним лакановское: если Бог умер, не дозволено ничего. Федор Михайлович Достоевский знал и предчувствовал это в своих апокалиптических прозрениях. Дуглас Келлнер верно говорит о том, что критика постмодерна при помощи только постмодерна – это всё равно постмодерн, разрыва не происходит[180]

. В этом действительно Жан Бодрийяр с его «прозрачностью» симулятивного зла остался на позициях той же парадигмы, как, впрочем, и Славой Жижек, с его постмарксизмом. Дело ведь не в том, что бытие утратило бытийность и стало бесполезной пустышкой. Оно сейчас – радикальная ужасающая бытийность ницшеанской бездны, где симулякр, знак, реклама – всего лишь яблочная кожура над раскаленным хаосом идолов рода, рынка и пещер. Это значит, что и лечить подобную ситуацию исключительно путем постмодерной деконструкции не представляется возможным: это означает замыкание в интерпретации, пленение языком, тавтологию дискурса о дискурсе. Симулякр не является невинным знаком языковой игры: он порабощает нас в условиях смерти Отца. Этот вывод кардинально меняет вектор критики постмодерна.

Нужны новые альтернативные подходы к осуществлению радикального разрыва с происходящей на наших глазах инерцией неолиберального глобализма. Это и есть тоска по подлинному Отцу: нужно выстроить некий новый традиционализм как альтернативу неолиберализму, нужна консервативная революция. Не спор внутри парадигмы, а спор разных парадигм. Для этого нужна определенная степень мужества: ведь мы отлично понимаем, что не только толерантность левых, но и аутентичность правых оседлывается глобализмом, значит вопрос об аутентичности надо решать как-то иначе, чем это предлагает ультраконсерватизм. Ситуация разворачивается диалектически следующим образом. В классическом традиционном обществе господствовал хайдеггеровский дом бытия: знак воплощал значение, копия отражала оригинал, Логос одевался в Письмо. Затем, по мере трансгрессии, знак становился все более и более самостоятельным. В постмодерне текст уже отрывается от своего творца, рождая интертекстуальность. Знак отныне отражает знак, копия – копию. Образуется пустой знак – симулякр. Трансгрессия продолжается. Наши желания начинают владеть нами. По мере автономизации желаний знак начинает всё больше отражать пустоту, и это совсем не то же самое, что «пустой знак», ибо пустота свидетельствут о гегемонии бессознательного. Сквозь пестрый ассортимент развлечений проступила жесткая власть. Мы снова имеем дело с языком как с домом бытия, но теперь язык отражает всё самое страшное (Angst), что есть в бытии, всё демоническое и нуминозное, монструоозное и невыносимое.