Идолы театра. Долгое прощание

В онтологическом упрямстве состоит удивительный парадокс России. Либерализм, мягко говоря, ошибается, говоря, что русские традиционалисты, поддерживающие власть, только мнят себя нонконформистами по отношению к глобальному миру. Постмарксистский тезис о «всеобщей договоренности» и «апроприации» глобализмом русской патриотической идеи выглядит устаревшим. Русские традиционалисты действительно являются нонконформистами, потому что они пребывают в неоседланном избытке, и война сполна показала это. Оседлывание, апроприация, касается только отдельных форм постмодерного ультраконсерватизма в России, но никак не парадигмы традиции в целом, сочетающей в себе

премодерн, модерн и постмодерн с выходом в метамодерн. Россия, пожалуй, – единственная страна в мире, где власть выполняет функции контркультуры по отношению к миру и собственным элитам,

а население добровольно подчиняется этой власти, идя на огромные внутренние жертвы, как верно отметил Александр Секацкий, чтобы не попасть в зависимость от внешних сил[192]. Так истинный Отец, при всех его недостатках, в традиционной семье всегда предпочитается ложному Отцу. При помощи отцовской суровой аутентичности происходит удовлетворение онтологической тоски и добровольное возвращение к традиции как к источнику самости, свободы духа и философии поступка. Посредством самости осуществляется возвращение к источнику бытия, пожалуй, что и к Золотому веку обремененного пространства «там/здесь, как тогда», и в этом нет ничего «фашистского» и «тоталитарного», иногда даже нет и ничего ностальгически косного: европейский левый дискурс просто не хочет признать свободу коллективно-индивидуальной аутентичности русской цивилизации, будучи озабоченным продвижением леволиберального постмарксизма в изначально враждебных, а теперь условно дружественных глобалистских кругах. Герой Мартина Хайдеггера (метафорическая фигура может быть и любой иной: Канта, Гегеля, Бердяева, Флоренского, Булгакова, даже Маяковского и т. д.) – типичный нынешний герой России – возвращается к нравственной силе сократовского знания и утраченной метафизической идентичности, несмотря на ницшеанское осмеяние мечты Сократа и бессилие просвещения в царстве трангрессирующих фантазмов. Герой бытия все равно возвращается

Домой: такова диалектика мономифа. Более того: его возвращает сама диалектическая логика фантазма: если желания наши оказываются сильнее знания, то желание истинного духовного знания может оказаться сильнее иных желаний: желания наслаждения и желания смерти, когда таковые окажутся в избытке и человек пресытится ими. Традиционалистский дискурс готов принять предельное желание, не снисходящее до наслаждения как форму определения любви в психоанализе.

Однако же всегда есть опасность в этой тавтологии фантазма: там, где существуют только желания, нет места бытийной истине разрыва с означающими. Мир желаний, мир потребления и наслаждения, превращает в символический знак переживания всё, что пребывает в избытке. Это касается и традиции, и проект глобализации на местах (глоболокализации, регионализма)

в полной мере продемонстрировал это. Желание вернуться к традиции вполне может стать следующим трендом рынка. Традиционализм может превратиться в гротескный консерватизм и стать достоянием глобализма, а традиция обернуться туристическим сувениром для пейзан, ребрендингом патриотической топики. Герой глобализма и герой антиглобализма, постмодерный Анти-Эдип и (нео)модерный Эдип, связаны между собой общим архетипом фаустовской цивилизации: общество modernity проявляет себя одинаково в аполонновской и в дионисовской версиях, в трагедии и в комедии, в пафосе и в смехе, во внешней и во внутренней цензуре, на равных стремящихся к принудительному согласию элементов в единое рационалистическое и символическое целое, подчиненное прагматике «здравого смысла» и «благополучия». Если до некоторых пор небезосновательно считалось, что постмодерн – это «шлейф» модерна, ибо он не несет в себе особой самостоятельности, значит, ничего не мешает неомодерну стать, в свою очередь, шлейфом постмодерна. И тогда апроприация будет бесконечной, модернити будет просто перезагружаться. Будут длиться взаимно направленные, инерциальные и зеркальные наслаждения, образуя замкнутый круг бесконечного потребления в «экономике переживания». Одна личина будет накладываться на другую, и они будут легитимировать травмы друг друга в привлекательных жизненных «стайлах», продавая образы сущего. Так онкологический больной системно страдает от целостной совокупности комплексных, первичных и вторичных, недугов.