Идолы театра. Долгое прощание

Любовь – особая форма познания Отца. Он не является трансцендентным и не пребывает где-то в пространстве без-местности, атопии, за пределами видимого грешного мира, а находится прямо здесь, внутри ядра нашей идентичности. Отец и есть самость, и есть субъектность, и есть – Сын. В этом состоит тайна рефлексии «Я о Я» – и мистический смысл Святой Троицы. Сын воплощает фигуру нашей человечности, уязвимости, хрупкости, открытости и чистоты. Потому именно любовь побуждает человека заново пережить опыт Отца как Сына. Традиция – это Отец, выраженный через Сына. Прочувствовав традицию как неотъемлемое достояние собственной субъективности, человек начинает артикулировать себя как часть, выраженная через единое соборное целое, а целое воспринмиать как собственную уязвимую часть, подлежащую эмпатии и защите. Он начинает мыслить не категориями времени, а категориями пространства, смещаясь с вертикальной оси парадигмы в горизонтальную ось синтагмы, из области принудительной эстетики в область свободной этики. Завершается безграничная власть метафоры, Воображаемого, принудительного наслаждения, убивающего всё моральное, нравственное, сущностное. Если традиция становится личным поэтическим мифом, она начинает восприниматься как беззащитная истина, которую необходимо охранять, оберегать, как своего рода революция духа,

но консервативная революция. Так, из персонализма как модели метафизического разрыва рождается новый традиционализм

как диалектическая модель синтеза космизма и партикуляризма. Ценности универсальной этики разрыва и цивилизационной памяти предстают как органично связанные между собой взаимными переходами единства во многообразие и многообразия в единство, движения в покой и покоя в движение.

Остается ещё один, последний в рамках данной главы, вопрос: кто же тот, кто насильственно прервет извращённый дискурс зависимостей? Кто этот «хирург», который осуществит ампутацию темпорального потока означающих? На кого человеку надеяться в мире людей? На пришествие Мессии как Большого Другого? На Закон, исходящий от воли государства как института? На самого себя? В первом случае ответ дает богословие, рождая апокалиптику. Во втором случае откликается политика, рождая этатизм. В третьем случае отвечают психоанализ и теоантропология,

рождая универсализм как этическое единство общего и единичного начал в субъекте, следующем за своим предназначением. Если предположить, что мессианство лежит за пределами наших «земных» методологических возможностей, то остановимся на феноменах государственности и личности, политики и субъекта. Фигура хирурга всегда вызывает нуминозное чувство, ибо его этическая насильственность и радикальность ассоциируются с террором – насаждением истины принудительным путем. Действительно, хирург делает больно и наносит травму, но эта травма – необходимая боль, так как работает на исцеление всего организма.

Каким должен стать сам человек, чтобы осуществить разрыв с обществом наслаждения и добровольно вернуться к традиции? Если даже предположить, что государство берет на себя руководящую задачу по ее охране и восстановлению, всё равно, чтобы избежать чрезмерного идеологического террора, человек должен довериться такому государству добровольно, без игр в Господина и Раба, довериться добровольно и сознательно, с полной проработкой собственной травмы и травмы Другого. Очевидно, что ни модерный персонаж Эдип, ни постмодерный Анти-Эдип не в состоянии выявить и удалить травму, потому что сами являются порождениями травмы.

Единственный тип личности, который способен прервать дискурс, мы бы назвали «типом Альтюссера» в честь великого французского философа радикально марксистских взглядов Луи Альтюссера, о котором мы уже упоминали на страницах нашей книги[199]. И дело отнюдь не в его марксистском кейсе. Методологический ход нашей мысли заключается в том, чтобы осуществить прыжок от одной противоположности к другой: от атеизма к теизму, от марксизма к религиозному традиционализму. Этот скачок оправдан тем, что марксизм, в отличие от традиционализма, будучи негативной программой, накопил гораздо больший арсенал критики глобального капиталистического общества, чем сам традиционализм, но он не накопил такой потенциал аксиологии, как традиционализм. Чтобы дать ход классической религиозно-философской мысли, нужно для начала расчистить место. Сама религиозно-философская мысль сделать это научно – не в состоянии: она не занимается критическим отрицанием, ибо это не входит в задачи метафизики.