Идолы театра. Долгое прощание

Трикстер пребывает на грани миров, одновременно внутри и снаружи субъекта, в сознании и в бессознательном, на стыке сакрального и профанного. Разве можно любить того, кто меняет успокоительные таблетки дипломатии на гнойную хирургию усекновения темного Логоса? Ненависть больного к врачу является иррациональной, метафизической, непримиримой, ибо апеллирует к опыту смерти. Особенно трудно приходится Трикстеру в ситуации, когда он сталкивается не с закрытой раной симптома, а с открытой раной фантазма: оправдание зла желанием его совершать вопреки морали, в отличие от невежества, превращает фигуру доктора в клоуна, ибо зачем говорить о том, что «и так все знают»? В известном психоаналитическом анекдоте король оказывается «не просто голым, но голым под платьем»: в роли платья выступает перекодировка Воображаемого, в которое превратилась саму себя играющая действительность травмы. Триггер в таком случае «не открывает глаз»: люди ведают, что творят, им просто

так нравится. Он уподобляется ницшеанском герою, ищущему Бога среди бела дня со свечой, в ситуации, когда «Бог умер», мы его умертвили[214]

, значит, не позволено ничего. Возможен ли более оптимистичный вариант выхода из сложившейся ситуации?

У нас есть христологический и одновременно психоаналитический ответ на этот вопрос, когда мы говорим о кенозисе. В богословии им называют Божественное самоуничижение Христа через Его вочеловечение вплоть до вольного принятия им страдания и смерти на кресте: «Уничижил Себя Самого, приняв образ раба» [Фил. 2:7]. В психоанализе кенозисом называется процесс восстановления целостности субъектности из нулевой точки – абсолютной пустоты экзистенциального разрыва, абсурда, вакуума в структуре – восстановления без опоры на внешние авторитеты и означающие, в ситуации «мертвого Отца». «Отец, зачем Ты меня оставил?» – этот момент видимой, кажущейся беззащитности Сына является вехой на пути самостоятельного перерождения каждого человека. В состоянии вакуума человек сталкивается с пропастью собственного бессознательного. Он не может избежать этой участи: онтологическое одиночество является предпосылкой подвига возвращения Сына к Отцу на уровне человека и Воскресения на уровне Бога.

Здесь мы подходим к существенному отличию между сексуальным и этическим психоанализом в понимании природы человека. Подобно богословию, этический психоанализ не полагает бессознательное (Реальное) исключительно биологическим и витальным, наделяя его нуминозными, метафизическими, этическими и сакральными свойствами. Это – не только фрейдовские Эрос и Танатос, не только либидо и даже не Пустота, как в негативной онтологии лаканизма. Ален Бадью утверждает, что сквозь Реальное проступает истина, в чем-то подобная архетипу самости у Юнга, но, в отличие от юнгианства, она не воплощаема через образ[215]. В состоянии пребывания в истине, в стоянии в просвете бытия, если говорить языком позитивной онтологии Хайдеггера, обнаруживающей сходство с богословием и этическим психоанализом, человек теряет дар речи: дискурс не в состоянии передать истинное событие. Именно в нём заложена тайна личности как субъекта духа, Реального, подлинного.

Идеология и ценности в таком случае не являются чисто внешней силой, в которую погружается человек вследствие объективации, а является неотъемлемым субъективным свойством его внутренней природы. Истина не может окончательно номинироваться и семиотизироваться: она – до-языковая и до-вербальная, прорывающаяся наружу в детском лепете

(«ляля-языке», la-language), как пишет Рената Салецл[216]. Сбой означающих передает образ ночного шоссе Линча, где автомобиль едет задом наперед. В мифе о пещере Платона тот, кто увидел солнце, был настолько поражен, что не смог толком объяснить своим сожителям, что же он увидел, за что и был провозглашен юродивым: познавший истину кажется заикающимся и несущим бред безумцем обывательскому массовому сознанию. В богословии объемлющее (Бог) не может стать до конца объемлемым, выраженным, объективированным, высказанным. Зеркало твари отражает Творца, но не вмещает в себе всей полноты отражённого: на этом строится концепция Софии как Боговоплощения в русской религиозной философии.