Идолы театра. Долгое прощание

Именно в момент самопринуждения, как это ни трудно признать, мы выпадаем из номинации со стороны дискурса своих желаний и обольщений. Абсолютный и даже порой абсурдный долг является онтолоигческим мерилом реальной любви. При этом следует помнить, что долг здесь понимается не как холодный рациональный объективированный нарратив, а как глубинное переживание «сердца», высший сакральный трепет, любовь как страх в себе, но не за себя (Э. Левинас)

[217], ядро самости как способности к созерцанию и молитве, порыв кардиоцентрической интуиции, являющейся высшей ценностью субъектности, ее архетипом. В конечном итоге, долг предполагает, что образ Небесного Отца не должен быть банальным в своей эмоциональности земным образом: врага или друга, победителя или побежденного, – любить который надо только «в горе и в радости», то есть, под приправой чувств. Идеальный горизонт Отца в режиме возвращения к нему – это равнодушие, трагическое отсутствие, чувство богооставленности, «вера без Бога», – как жестко выразился Пауль Тиллих[218]

. «Отец, зачем ты меня оставил?» – этот крик Христа означает не сомнение и не упрек, он содержит модель поведения человека, оринетированного в своих поступках на формулу «мертвого Отца», Отца равнодушного, условно «умершего» в данный момент для Сына, отказывающегося немедленно к Нему явиться и предоставить означающие. Действительно: мы больше всего боимся вернуться не к доброму и не к злому Отцу, не в Отцу в горе или в радости, а к Отцу, которому мы больше не нужны. Для того, чтобы безбоязненно встретиться и с равнодушным Отцом тоже, необходимы выдержка и терпение, мужество и упрямство. Поступая мужественно, мы сохраняем верность истине-событию, добровольно отказываемся от самоцензуры и поиска ложных заместителей Отца, расшиваемся, перепрошиваясь, и перепрошиваемся, расшиваясь.

Несомненно, именно выдержка, мужество, упрямство, терпение, дисциплина – качества, которых не хватает нетерпеливому постмодерному человеку. Если говорить о возрождении традиционализма в России как режима бытия Отца, то дискуссионным остается вопрос, что является более приемлемым для молодого поколения: привлекательный образ сильного или слабого Отца, апеллирующего к нашим желаниям признания и господства, или равнодушный образ Отца, апеллирующий к чистому долгу (мы любим Родину, несмотря на то, что Родине нет дела до нашей любви, следовательно, мы любим безответно и абсолютно альтруистично). Речь идет о предпочтении этического или эстетического, долга или страсти, постмодерна или метамодерна. В то же время такой чисто протестантский подход в духе теологии «слабости» Бога- слишком холоден и сух. Он исключает органичную для русской религиозности православную Софию как «любовь любви»: если Бог есть Любовь, эмансипационной силой этой любви, способом ее излияния в мир является София как феномен, где акциденция и субстанция совпадают в высшем, неразрывном и неслиянном, единстве Святой Троицы. В отличие от теологии постницшеанской смерти Бога, которого нам необходимо «создать самим», София (Богоматерь) создает защитный покров метафизического женского присутствия. Необходимо также учитывать персоналистическое свойство чисто русского, «сердечного» христианства: способность постигать Бога из чувства справедливости как служение беззащитной перед миром истине, как умение заступиться за други своя, за слабого, за правду, за Родину-Мать.

В таком аспекте Бог-Отец постигается через Сына (Н. Бердяев)[219]

, а Сын есть Логос, в свою очередь, сомкнувшийся со своей женственной эманацией – Софией (Богородицей, церковью, Христовой невестой, мудростью, Родиной, Душой). Отец принимает сыновний облик. А в Сыне в нас пробуждает сочувствие амбивалентное единство его божественной силы и человеческой слабости – базовая травма кенозиса – противоречивая жертва Бога самому себе, умаление Бессмертия в ноль. Бог из любви к людям принес в жертву самого себя, потому что правило жертвы остается категорическим моральным императивом, Им же установленным для мира. Потому Сын возвращается, чтобы любить Отца в победе и в поражении, в горе и в радости, в состоянии нападающего и в состоянии обороняющегося, сильного и слабого, как Господина и как Сына и, что существенно, – как еще и равнодушного Отца, утраченного Отца, не подающего знаки Отца, далекого, за семью небесами, Большого Другого, ощутимость связи с которым прерывается, но не прерывается сама связь, ибо Бог вечно есть, Он – абсолютно сущее. Диалеткиа существует только в созании субъекта на пути к Богу как к метафизическому началу.