Идолы театра. Долгое прощание

И тут возникает вопрос: что делать, если время постмодерна стало началом конца человека? Что делать, если постмодерное отличие превратилось в насилие на самотождественностью? Что делать, если все попытки спасти человека от тотальности посредством левинасовского жеста внесения времени (Другого) в бытие[220], обратились во прах? Время стало новым архонтом человечества, религиозная философия классика диалога, подвергшись секуляризации в постхристианском мире, превратилось в апологию инаковости. Что еще нам может сказать лишенный сакрального начала новый дерридианский «Левинас»? Что еще нам может сказать лишенный идеи Бога светский неолиберализм, из христианского персонализма превратившийся в глобализм, релятивизм цинизм? Человек устал от давления времени. Попытка при помощи времени разорвать тотальность стала новой тотальностью. На смену классической тирании пришла неклассическая тираничная демократия. Насилие

общества Желания, основанного на революционном политическом процессе, оказалось не меньшим, чем насилие общества Закона,

основанного на консервативном политическом процессе, тем более, что в постмодерне эстетика заместила этику и в роли Закона начало выполнять Желание. А. Бадью справедливо относит и модерную, и постмодерную диктатуру, и тиранию закрытого шва, и таринию открытого шва, к формам «эксперссивной» диалектики, имея в виду, что в обоих типах общества: в дисциплинарном и в трангрессивном, в командно-административном и перформативном, – вакуум (свобода субъекта) «выражается», то есть, символически объективируется в имя Закона, означается, номинируется. Значит, нам необходимо семиотически сменить параметры нашего существования: сместиться из режима имён (знаков) в режим значений (смыслов), а поскольку, по Ф. де Соссюру[221], знаки лежат в диахронии (времени), а значения – в синхронии (в пространстве), надо перейти из хроноса в топос,

из парадигмы в синтагму, из истории в структуру, из сущего в бытие, из оптического мира в мир онтологии. Но где же мы можем обрести утраченное бытие?

Утраченное пространство духа? Ответ очень прост: в искусстве. Переход от времени к пространству – это и есть переход от мира к искусству, от быта к бытийствованию, от материи к духу, от мещанства (пусть и концептуализированного) к чистой метафизике, от прагматизма к альтруистическому служению, от наслаждения к желанию (предельному желанию невозможного, идеального мира). Причем, повторимся, речь идет именно о классическом искусстве, где нет постмодерного самодостаточного эстетизма, где эстетика пребывает в единстве с этикой, мораль – с красотой. В чем-то искусство подобно любви: в нем тоже желание редко нисходит до наслаждения, желание творца изменить мир с неизбежностью сталкивается с тем, что продукты творчества, принадлежащие всё тому же несовершенному миру, трагически не удовлетворяют его, и именно на конфликте экзистенции и объективации, субъекта и вещи, чувства и мысли, разряжения и вытеснения построена вся русская, классическая и неклассическая, религиозная и светская, православная и марксистская психология творчества от Н.А. Бердяева[222]до Л.С. Выготского[223].

Недаром мы противопоставили истину как театр в постмодерне театру как истине в классике. «Истина как театр» – это временный мир, мир текучей современности, где всё – изменчиво и неустойчиво, диффузно и процессуально. В этом мире истина играет роль самой себя: Реальное играет роль Воображаемого, мир лжет через правду своей постправдой. «Театр как истина» – это классическое искусство, неизменный мир высокой традиции, мир архетипов цивилизации и культурной памяти, где хранится онтологическая истина. В мире искусства поэзия и собственно театр, живопись и музыка, литература и пластика несут правду: Реальное преподносит себя в Воображаемом, искусство говорит правду через вымысел, который мы и назвали «театром» в широком смысле слова: именно «преподнесенность» и «возвышенность» в подаче истины выполняет в любом из видов искусств функцию просцениума – дистанциирование, сублимацию, зеркальное отражение.