Идолы театра. Долгое прощание

Современный российский философ Илья Мавринский утверждает, что рациональность в Европе имеет моральные обоснования, произрастая из чувства вины и позора

в условиях, когда текущая действительность побуждает к выработке новых средств её описания, а их отсутствие вызывает муки совести

[251]

. Моральные основания рационалистического дискурса предполагают возможность осуществления сократовской идеи нравственной силы знания даже в мире фантазмов: то, что родилось из этоса, – знание – диалектически может и должно вернуться в этос. Знание вырастает из чувствования, мышление ведет к трансформации переживания. Несмотря на то, что в оптике фантазмов раскрывается имманентная бесполезность знания для современного человека, в трансцендентном измерении знание не является бесполезным. «Осевое время» – время борьбы Логоса против Мифа и зарождения рационально-теоретического мышления – предполагало генезис философии из различных морально-экзистенциальных состояний человека: удивление Платона, сомнение Декарта, заинтересованность Гуссерля, немота Ясперса. В свое время Будда добавил к этому списку философогенных факторов страдание: знание рождается из универсальной неудовлетворённости миром, из чувства муки перед ним. Все эти философогенные состояния (удивление, сомнение, интерес, молчание, страдание) имеют отношение к одному и тому же состоянию – к травме как к выходу в пустоту вследствие прорыва Реального сквозь Символическое. Травма образуется в результате короткого замыкания и расхождения означающих символической цепи, а расхождение связан ос кризисом культуры. В жизненном опыте субъекта появляется неприрученная, избыточная реальность, которая не вписывается в обычные идеологические схемы, паттерны, клише, привычные понятия и объяснения. Эта реальность может быть внешней, может быть внутренней, но именно она наносит травму и провоцирует прорыв и семиотическое мигание. Вследствие прорыва предыдущее знание о мире больше не устраивает, поскольку не объясняет сложившуюся ситуацию. У человека не хватает слов, чтобы назвать эту реальность. Она реальность пробивается сквозь спайку символических нарративов, ранит, пугает, провоцирует, вызывает трение. У текущей парадигмы (в доосевое время – у мифологии) не хватает понятийного инструментария для её обуздания, подчинения Закону в лице имени языка. Происходит расхождение цепочки символических означающих, сбой в мировоззренческой программе, короткое замыкание Символического. Чувства абсурда и переживание хаоса, отчуждение и мука, опустошение и разочарование овладевают человеком, оказавшимся перед собственной пропастью, перед бездной Реального. Планом над хаосом, способом его преображения в космос, механизмом символической структурализации взбунтовавшегося мира становится новая парадигма – философия в целом – как Символическое Реальное в «осевого времени» – или же, если речь идет о более поздних эпохах, конкретные новые философские школы.

Сбылись утопические пророчества Карла Ясперса: современность повторяет осевое время, она является «новым осевым временем»[252]. Субъект оказался в кризисной ситуации сбоя, когда мифология неолиберального постмодерна больше не объясняет мир. Происходит крах глобализма, его системное крушение на всех уровнях, и обнажается травматическая правда Реального. Оказавшись в экстремальных жизненных обстоятельствах и испытывая пограничное расстройство, субъект начинает вырабатывать новый логический инструментарий для удовлетворения своей этической вины, онтологической тоски, экзистенциальной муки. Очень важно отметить, что философия не является паническим эскапистским средством, которому человек прибегает из страха. Всё решает не страх, а трепет: не столько стыд перед лицом Другого (хотя, и он тоже), сколько вина, связанная с самостью. Это – не просто иллюзорная компенсация новым Воображаемым утраченного старого: это – осознанное вхождение в герменевтический круг нового Символического, чья ценностная иерархия вырабатывается из самости путем волевого усилия. Именно таким мы видим универсального субъекта будущего на пути от субъективной нехватки к объективному присутствию, от пустоты к полноте, от негации к позиции, от разрыва к синтезу, от противостояния к возвращению, от истории в историю. Воскресение традиционной истории возможно на новом диалектическом витке после конца той «истории», которая никак не может закончиться, той фукуямовской глобалистской истории, которая огласила, что «закончилась», но на самом деле начала мучительно и репрессивно самовоспроизводиться, и именно с ней мы сейчас долго прощаемся.