Идолы театра. Долгое прощание

Так, в современном обществе, цифровой глобальный контроль становится абсолютным, мы попадаем в кибернетический концлагерь всеобщего наблюдения, мы все оказываемся «за стеклом» взгляда Другого, мнение которого становится для нас означающим нашей личности. Именно бегство от свободы, превратившейся в ужас, предопределяет новый тоталитаризм. Новый тоталитаризм перечеркивает постмодерн. Благие цели либеральных ироников, многие из которых были вполне симпатичными, благородными, мечтателями, оборачиваются катастрофой. Попытка освободить индивидуальность из-под тисков структуры приводит к смерти автора, растворившегося в интертекстуальности дискурса, рассеявшегося в потоке воображаемых значений, поглощенного машиной желаний.

Другой начинает владеть нами в постколониализме, как раньше, в колониализме, мы владели им. Девальвация Логоса рождает идолов рынка и языка – пустые слова, покупаемые и продаваемые в символическом дискурсе. Девальвация диалога рождает волюнтаристского Другого – пустой фантазм. Девальвация личности рождает гибель субъекта в потоке цитаций под названием «кросскультурная идентичность». Происходит ещё одна страшная девальвация – обесценивание времени. Время, призванное нарушать тотальность бытия, время Левинаса против пространства Хайдеггера, становится конечностью – застывшим мифологическим временем театрализованной площади, где происходит цветная революция. Нет будущего и нет прошлого, нет позитивной онтологической программы, нет ответа на вопрос, за что стоят одурманенные люди, только – сплошная негация и ответ на вопрос, против кого или чего они стоят. Парадокс, но именно конечность лишает время темпоральности, длительности, процессуальности. Несмотря на огромную скорость движения информации и капитала, внутри всё это оборачивается чудовищной устойчивостью. Идол театра становится всепоглощающим. Мир превращается в постановочную катастрофу.

На этом фоне идеи дифференциаций, отличий других от других, исходящие от левой парадигмы, диалогистики или постмодерна, становятся просто карманным бунтом, кукольной оппозицией. Оппозиция бытию рождает столь тотально контролируемую всепоглощающую пустоту, что на её фоне критика Бенно Хюбнером Хайдеггера за «одержимость бытием» оборачивается новой одержимостью – одержимостью пустотой и машиной, пустотой машины и машиной пустоты. Сквозь эту пустоту робко пробивается голос бытия

как голос воскресающего Бога, дорога к которому оказалась забыта. На изломе постмодерна и грядущего неомодерна возрождается интерес как к общечеловеческим ценностям и универсалиям культуры, так и к цивилизационным кодам и архетипам. И это – гораздо шире альтерглобализма, всё еще находящегося в инерции глобализма, и антиглобализма, пребывающего в инерции критики глобализма, включенной в сам глобализм. Замкнутый круг самовоспроизведения системы с постоянной перезагрузкой и апроприацией избытков должен, наконец, кончиться хирургическим разрывом: онкология симулякров просто больше не может продолжаться, она превратилась в существование-к-смерти.

Выход из замкнутого болезненного круга фантазмов видится нами в выведении из-под контроля тотальной репрессивности глобализма универсалистических, нравственных и социальных, и традиционалистских, религиозных и цивилизационных, идей – как избытка и нехватки одновременно. Мы уже говорили о том, что универсальное и традиционное начала космизма и цивилизационизма, друг другу не противоречат, если рассматривать исторически сложившуюся в ходе развития культуры цивилизацию как всемирное чувствилище, как исторически ограниченную конкретными рамками культуры призму общечеловеческих ценностей, как открытость и космическую отзывчивость. В то же время универсальные начала человечества реализуются в разнообразии конкретно-исторических форм, дополняя мировой потенциал традиции.

Органичное единство микрокосмоса традиции и макрокосмоса человечества – это единство фокуса и поля, малого и целого, частного и общего, конкретного и абстрактного, единство всего во всём. Мы невольно переходим на язык мистики там, где грамматика оказывается бессильной, но правота мистика никогда не может быть доказана аргументами, потому что аргументы – это слова, а мистическое переживание лежит по ту сторону языка, несмотря на то, что язык определяется бытием. Одинокий голос бытия всегда остается в избытке и робко, но настойчиво, требует своего признания.

2.8. Казус Арендт и Россия