Идолы театра. Долгое прощание

О России представители цифрового мультикультурно-го мира неизменно говорят с иронией. Это вызывает у нас растерянность и комплекс неполноценности, вынуждающий принимать на себя бесконечные игры в жертву. О «невинности» жертвы следует сказать отдельно. Так ли уж «невинна» «жертва»? Теоретик тоталитарных режимов двадцатого века, либеральный философ Ханна Арендт в своих размышлениях о «банальности» зла ввела идею зла как, собственно, мещанства – бездумного подчинения простого человека бесчеловечным законам. Её тезисы, сформулированные в репортажах из Иерусалима по делу над нацистским преступником Адольфом Эйхманом, гласили, что люди, обычные люди, обыватели, принимающие как норму установленный символический порядок, добровольно и добросовестно выполняют предписанные законом обязательства, даже если закон есть абсолютное зло[78]. Это создает

образ злодея как жертвы обстоятельств. Виктимность становится всеобщей. Размываются категории вины и ответственности, преступления и наказания. Исчезает то, что Карл Ясперс назвал «экзистенциальной виной» за нацизм, когда, исходя из соображений коллективной ответственности, человек виноват, даже, если он не виноват и поступал, как все, человек виноват в любом случае, по формуле Достоевского, подхваченной Левинасом: виноваты все, а тем более, я, я виноват всегда больше всех.

Впрочем, так ли уж «ничего не знал» нацист Эйхман, возглавлявший отдел в Главном управлении имперской безопасности и выполнявший роль одного из главных организаторов поставленного на поток, массового истребления евреев? Мы наверняка не знаем, но предполагаем, что Ханна Арендт, будучи еврейкой по происхождению, вряд ли оправдывала Эйхмана «обстоятельствами», но со стороны выглядело именно так, поэтому Арендт обвиняли чуть ли не в коллаборации. Мы всё же надеемся, что сама Арендт не оправдывала нацизм и, возможно даже, банальность зла как конформизма ужасала её. Ведь ужасает же нас обыкновенный фашизм из уст «малого человека». Ведь говорим же мы не только об осознанном, одухотворенном, если можно так выразиться, зле умного циника, о зле дьявола, но и о зле догматика, филистера, конформиста, человека, который старательно лжет самому себе, чтобы не открывать глаз, допуская, попуская, разделяя существующее зло из страха или соображения комфорта, из фанатичной веры или невежества. Иное дело, что с такого банального злодея нельзя снимать вину. Даже незнание не освобождает от ответственности за содеянное. Преступление по незнанию можно религиозно и морально простить («Отче, прости им,

не ведают ибо, что творят!» [Лк. 23:34]), но нельзя оставить без социального наказания. Тем более, от ответственности не освобождает приспособленчество с его самоцензурой –

«знающее» незнание, на подсознательном уровне цензурирующее самого себя, когда желание оказывается сильнее знания.

Нам достаточно знать, какие трагические последствия имела метаморфоза неоднозначного гуманизма Арендт в политической практике. Снятие вины с преступника как жертвы обстоятельств и сформированный на волне пассивной толерантности культ всеобщей жертвенности привел к уравнению статусов преступника и жертвы, агрессора и защищающегося от агрессии. Данная релятивация обернулась легитимированным в Евросоюзе постмодерным тезисом о равенстве нацизма и коммунизма[79]

как одинаковых форм зла и, следственно, одинаковых форм жертвоприношения злу. По факту это привело к оправданию нацизма как жертвы коммунизма, потому что уравнение абсолютного зла, коим является нацизм, чьи цели и средства – одинаково аморальны, и относительного зла, коим является коммунизм, имеющий благие цели, но часто дурные средства, – это смягчение нацизма, возможность говорить о нем в «приемлемом» для социальной дискуссии дискурсе, это, в конечном итоге, исходя из пассивной толерантности, – допускание нацизма и, следуя окну Овертона, предпочтение нацизма перед чем-либо Иным. Достаточно сказать, что в современной украинской науке, очевидно попавшей под влияние нацизма, тезисы Арендт используются как способ обвинения «монструозного» еврейского суда в жертвоприношении Эйхмана, что само по себе чудовищно.