Идолы театра. Долгое прощание

Нацизм, инкорпорированный в постмодерн, составляет сущность неолиберального проекта развития мира. Именно таким является нацизм в двадцать первом веке, так он выглядит. Нам хочется привести один пример из современных медиа. Эти слова принадлежат современному немецкому эксперту в области безопасности Флоренс Гауб: «Мы не должны забывать о том, – говорила она, – что русские, хоть и выглядят, как европейцы, не являются европейцами в прямом смысле этого слова. У них совершенно иное отношение к насилию и смерти. Они не относятся к жизни, как к современному либеральному постмодернистскому проекту»[80]. Эти слова не только отдают нацистским культом избранности, присутствующем в дискурсе говорящего, в его бессознательном. Они еще открывают глаза на то, каким является постмодерный неолиберализм. Россия – это цивилизационное пространство обнаженной онтологии присутствия. Для нее незыблемыми являются базовые общечеловеческие ценности чести и совести, жизни как жертвы, дружбы, любви, взаимовыручки. Отрицание онтологии и культ пустоты в постмодерне привёл к стигматизации моральных ценностей как преддверия некого имплицитного бытийного «фашизма», как онтологической предпосылки тоталитарности. Якобы, русский человек, не столь глубоко, как западные люди, ценящий личную жизнь, так, как он ставит превыше комфорта «живота своего» честь, службу, дружбу, Родину, способен ради них не только умирать, но и убивать, и убивать он якобы способен невинных людей. Любой героизм обесценивался и обвинялся в фанатизме, фундаментализме, шовинизме. Кенозис, подвиг, святость, аскеза, самоотречение – всё становится в свете постмодерна ненужным и абсурдным. Более не существует никакой морали, кроме контекстуальных и относительных этических пакетов потребления.

Между тем, совершенно не учитывалось, что именно интернациональной России в лице СССР принадлежит основополагающая роль в победе над фашизмом, и она эту победу не монополизирует, своей монополизацией поощряя внутренний культ избранности, а распространяет на все народы,

принимавшие участие в ВОВ, на весь Советский Союз, в равной степени. Кроме того, не учитывается, что кантовский категорический моральный императив служения истине, добру и красоте предполагает абсолютный альтруизм жертвы собственной жизни ради жизни ближнего, также категорический моральный императив – бинарен, он исключает всякую толерантность ко злу. Здесь вступает в силу дуальная этика: света, абсолютного света, – и тьмы, абсолютной тьмы.

В то же время, в плюральной и релятивной логике либерализма присутствует, как допустимый проект наслаждения, нацизм. Россия в этом смысле находится не в премодерне, она не имеет ничего общего с «отсталостью» и «задним» мышлением. Она находится в нарождающейся неомодерне – следующей после господства либерализма стадии развития общества. Мировоззренческий фронтир, на который поставила себя Россию, делает ее избытком в глазах Запада, новые евреем для постмодерного фашиста, изгоем и отверженным. Россия, если применить по отношению к ней слова Джорджо Агамбена, – это «мужество лишенных надежды»[81]

, в условиях, когда глобальный мир идолов театра претендует на Абсолют. Но именно лишенные надежды способны на радикальный поступок.

Преимущество поступка как истинного события осуществления экзистенцильности субъекта состоит в том, что поступок способен разорвать сложившуюся цепочку обстоятельств и неизбежностей. Либерал-демократия – это цепочка, которая предлагает нам последовательность согласованных нарративов-звеньев, разорвать которые невозможно, потому что якобы не существует альтернативы этому строю, провозгласившему себя лучше всех остальных. Коллективный Запад склонен к апроприации всех возможных вариаций развития бытия, которые им рассматриваются как прирученные формы оппозиции в составе уже готового онтологического проекта. Эта циклическая замкнутость означающих истязает человека, не имеющего в мире плюральностей никакого настоящего выбора. Потому что выбор между единственно существующим вариантом и отсутствующим – это не выбор. Это даже в большей степени не является выбором, чем выбор между большим и меньшим злом.