Идолы театра. Долгое прощание

Если человек боится мира, способного умертвить его, ему надо пройти через этот страх мира и смерти от мира до конца, первоначально слившись с ним (мужество быть частью). Если человек боится быть личностью и нести ответственность за содеянное им, ему нужно слиться со своей субъектностью и виной (мужество быть собой), отойдя от мира и публично изъяв себя из общества, сообщества, референтной группы. Если человек боится духовной пустоты, ему нужно принять отсутствие смысла как неумолимую экзистенциальную данность – данность абсурда. Речь идёт о трагедии значимого отсутствия позитивного образа Бога как некого молчаливого и лишенного означающих действенного присутствия (мужество принять принятие). Бог есть, но Он никак не обозначит человека, желающего обрести в Нём смысл бытия, но всё же Он милосердно

принимает человека, предоставляя ему возможность самому, без помощи Отца и без отцовских господствующих означающих и пристёжек («Отец, зачем Ты меня оставил?»), перестроить свою субъектность в акте личного кенозиса, низведения в ноль, в акте личной молитвы в Гефсиманском саду. В этом и состоит высшая божественная любовь – в восстановлении себя из пустоты, из нулевой точки как отправного пункта реставрации самости.

Однако же далеко не каждый из нас способен на такое мужество. Далеко не каждый способен на радикальный разрыв с Символическим. Далеко не каждый способен в акте мужества поставить себя в вакуум символической структуры и из его зияния заново артикулировать себя, сознательно избрав ту систему ценностей и символов, которая соответствует его самости. Обычно, даже, если человеку удается выйти из символической зависимости, он так и «зависает» в пустоте. Он оказывается в вакууме пустыни Реального, над пропастью во ржи. Расхождение цепочки означающих – это ужас абсолютной свободы. Это – непосильное бремя одиночества, паники, вседозволенности. И тогда человек снова бежит к идолам. Тот, кто не в состоянии обрести Бога-Отца, неизбежно возвращается к двойникам и заместителям. Эти идолы могут по-разному называться: «мультикультурализм», «права человека», «демократия», «феминизм», «политика идентичностей» и так далее, – их иллюзорно-компенсационная символическая сущность от перемены идеологических имен никак не меняется.

Символический порядок идеологии устроен таким образом, чтобы не дать возможности человеку самостоятельно избавиться от своих страхов путем экзистенциального мужества, заслоняя их новыми и новыми идолами театра. Культы кумиров под видом трендов и брендов внедряются в экономике, политике, искусстве, медиа, рекламе, политике, моде путем насаждения социальной и морально-эстетической типичности. Принцип типичности изначально зародился в классическом дисциплинарном обществе административной цензуры, но успешно перешел в мультикультурный постмодерн, где за кажущимся многообразием скрывается глобалистический монизм.

Экранная культура времен критического реализма в СССР представляла нам типичных тружеников. В системе американизма «типичной» героиней является одинокая чернокожая мать для «левых» или неразборчивая сексуальная карьеристка для «правых», хотя никакого отношения к проблеме труда или абортам это не имеет, потому что аборты могут осуществляться в любых семьях. Так же идеология легитимирует и другие парадоксы: например, в антисемитизме евреи выступают одновременно владельцами мирового капитала и революционерами-большевиками, а гастрабайтеры в расизме – похитителями рабочих мест у местного населения или лентяями, живущими на государственные дотации.

Типичность, даже при внешнем разнообразии, помогает через рыночный ассортимент идентичностей заполнить свои пробелы травмированному субъекту, лишенному целостности, происхождения, непрерывности и тождества. Более того: скрытая типичность мультикультурной логики капитализма за цветным экраном, подразумевает вполне репрессивные двойные послания:

они побуждают к наслаждению и одновременно запрещают его, они вынуждают человека выбирать, не предоставляя выбора. Результатом двойных посланий является легитимированная шизофрения современного человека, который, не зная, что ему делать, полностью подчиняется цифровому концлагерю. Типичность является ответом на базовый страх судьбы и снимает тревогу смерти, позволяя одиночке слиться с экраном и отождествить себя с его героями. Типичность – это формула-заместитель любви, иллюзорное удовлетворение нехватки в ней, идол рода, где все похожи друг на друга, как близнецы.