Игра слов. Практика и идеология художественного перевода

“Воцарилось равенство”, “во всех остальных возможных смыслах”, “прочих”, “не все ладилось”, “ненастный месяц” – это речь образованного человека. Но культурный, образованный человек – в нашем понимании интеллигент – просто не мог бы говорить о таких диких вещах, как всеобщее насильственное уравнивание, ничем не выказывая своего негодования. Так что здесь переводчица явно ошиблась с выбором этого важного стилевого параметра – культурного уровня рассказчика.

Конечно, обсуждая этот параметр как одномерный, мы сильно упрощаем дело. В действительности за ним скрывается целая социальная матрица. Городской бомж говорит иначе, чем темный деревенский житель, а театральный деятель – не так, как айтишник. Но все это разнообразие нам придется оставить за кадром. Напомню только про общую закономерность, относящуюся к М-книгам: чем “проще” рассказчик и чем больше в его речи характерных особенностей, тем сложнее передавать их в переводе. Две причины этого я уже называл в главе, посвященной разговорности, а теперь добавил бы к ним еще одну: чтобы достоверно изобразить кого-то с помощью его речевой характеристики, приходится подыскивать хотя бы относительно близкий ее аналог на родном языке, а как передать на русском, например, разницу между речью шотландского и ирландского крестьян в девятнадцатом веке?

Ограниченный лексикон рассказчика и недостаток литературности в его манере изложения могут объясняться не его социальным статусом, а просто-напросто возрастом. В М-книгах, написанных от лица детей и подростков, нет или почти нет риторических украшений и относительно простой язык; такими же они должны оставаться и в переводе. Передавая чей-нибудь разговор, десятилетняя девочка не скажет “поинтересовался он” вместо “спросил он” или “заметила мама” вместо “ответила мама” и никогда не забудет сообщить читателю, кто именно произнес очередную реплику. Авторы А-книг, предназначенных для детей, а вслед за ними и переводчики тоже понимают, что усложнять язык повествования сверх меры нельзя. Но среди персонажей “взрослой” литературы тоже есть дети – и там, где они участвуют в действии и автор описывает их чувства и мысли (а может быть, даже только поступки), его язык тоже хоть немножко, да упрощается. Это частный случай явления, прекрасно известного литературоведам, – мимикрии автора под своих героев.

Писатель-прозаик – это хамелеон, принимающий цвет того субъекта, на котором он сидит. Когда всезнающий и всемогущий повествователь в А-книге рассказывает нам, что думают и чувствуют его персонажи и почему они ведут себя так, а не иначе, он смотрит на происходящее хотя бы отчасти с их точки зрения, и его речь меняется соответствующим образом. Наверное, как раз благодаря этому у читателей и возникает то ощущение объема, которое отличает художественную прозу от нон-фикшн. Самое красноречивое свидетельство этих миграций авторской души – мысли и чувства героев, оформленные как несобственно-прямая речь. Но даже если она отсутствует в явном виде, на текст временами как бы ложится ее оттенок, порой едва уловимый, – это можно назвать несобственно-несобственно-прямой речью. В рассказе Дэвида Ванна “Ихтиология” (David Vann, Ichthyology) автор вспоминает, как он пятилетним мальчишкой забрался в чужой дом и решил покормить аквариумных рыбок маринованными огурцами: