Игра слов. Практика и идеология художественного перевода

За главный ориентир в поисках нужного им литературного стиля кашкинцы приняли язык русской классики XIX – первой трети ХХ века. Хорошим и даже близким к идеалу считался, условно говоря, тургеневско-чеховско-бунинский язык; во всяком случае, именно он выполнял для большинства переводчиков роль литературной нормы. Толковый словарь Ушакова пестрит цитатами из отечественной классики, а ведь именно этот словарь служил настольным справочником для переводчиков и редакторов советской эпохи; к нему обращались, если нужно было санкционировать употребление того или иного слова в литературном тексте. (Любопытно, что среди авторов “базы данных”, положенной в основу этого словаря, наряду с Пушкиным и Гоголем можно обнаружить газеты “Правда” и “Известия”, ну и, конечно, Сталина.) Колорит дальнего чужеземья, в первую очередь восточного, передавался путем легких искажений этого канонического языка (например, в одной из сказок “Тысяча и одной ночи” в переводе Салье жена угрожает мужу “разорвать веревку нашей близости”, и в этой “веревке близости” не сразу распознаются привычные нам “узы брака”). Стиль самобытных писателей XX века вроде Бабеля или Платонова этой норме не соответствовал: использование их оригинальных языковых решений в переводах того времени невозможно себе представить.

Со стратегическим выбором кашкинцев трудно спорить, однако борьба с буквализмом, возможно, завела их и их последователей чересчур далеко. Именно в средне- и позднесоветскую эпоху вошли в моду сомнительные комплименты, в которых качество перевода ставилось выше качества оригинала. Райт-Ковалева – пожалуй, самая прославленная переводчица позднесоветского периода – получала такие комплименты за переводы произведений Воннегута, а Нора Галь – за переводы (впрочем, совместные с коллегами) романов Драйзера. Да и сами тогдашние авторитеты в области художественного перевода чрезвычайно гордились своим умением “хорошо писать по-русски” и открыто о нем заявляли. В этом смысле очень показательна история из “Соло на ундервуде” Сергея Довлатова: в ответ на вопрос Веры Пановой о том, у кого сейчас самый лучший русский язык, он назвал имя той самой Риты Райт. Конечно, этот странный (и противоестественный) примат переводчиков над писателями объясняется еще и законсервированностью литературного русского языка на протяжении почти всего двадцатого века. Засилье коммунистической идеологии и соцреализма оказалось губительным для свободного творчества, и во многом из-за этого “Воннегут звучал по-русски лучше, чем Федин”. Сказалась на ситуации и ограниченность советского книжного рынка.

Теперь же условия, в которых работают переводчики, коренным образом изменились. Возможно, о “Большом взрыве” в мировой литературе говорить пока рановато (хотя такие слова уже звучат в связи с победной поступью интернета и развитием порожденных им форм литературного самовыражения), но на смену аналогу ньютоновско-эвклидовой картины мира в литературе явно приходит неопределенность эйнштейновского типа. Язык стал динамичным, понятие литературной нормы размылось. Что теперь значит “хорошо писать по-русски”? На кого равняться современному переводчику? Какие ориентиры предлагать ученикам? Отечественная классика покрывается мхом у нас на глазах, но есть ли ей замена? Сейчас перед переводчиком встает выбор: продолжать консервировать язык или “ломать” его вслед за “порчей” языка повседневного общения, а то даже и на какой-то новый манер, в попытках передать самобытность оригинала. Особенно трудно приходится переводчикам с английского, поскольку этот язык далеко превосходит все остальные по распространенности в мировой литературе и пишут на нем представители самых разных национальностей и культур, пользуясь им – а с точки зрения приверженцев любой жесткой литературной нормы “нещадно коверкая” его – каждый на свой лад.

На перечисленные вопросы, может быть, и не стоит искать категорический ответ. Пожалуй, здесь, как и при решении многих других сложных проблем перевода, следует придерживаться золотой середины между двумя крайностями. Например, сейчас иногда допустимо употреблять в переводе “кальки”, что в советские времена считалось явным признаком дурного вкуса (не так уж редки случаи, когда, скажем, слово лузер выглядит в определенном контексте лучше нашего привычного

неудачник, а однажды для перевода английского sleaze

я не нашел ничего более подходящего, чем хорошее “русское” слово фрик). Если говорить о словоупотреблении, теперь уже не стоит всякий раз лезть за проверкой нестандартного словосочетания в “Корпус русского языка”, хотя интернет и дает нам такую возможность. Когда необходимо решить, стоит ли использовать в переводе то или иное выражение, разумнее проверить его употребимость в русскоязычном интернете и прислушаться к своему внутреннему голосу. Конечно, дополнительную ответственность на себя брать не хочется – сослаться на Пушкина всегда проще, – но в современных условиях трудно этого избежать.