Игра слов. Практика и идеология художественного перевода

Эта книга росла, как дерево, и мне все время приходилось обрезать ей ветки. Сначала я собирал обрезки в особую корзину, чтобы потом набить ими последнюю главу под названием Gleaning, но корзина быстро переполнилась, и я бросил это занятие. Да и нечего в русской книге делать главе с английским названием, тем более если оно еще и просится стать деепричастным оборотом: “Подбирая последние упавшие колоски”… В результате сюда не попали многие приемы и приемчики, в том числе такие любопытные, как “обратная инверсия” (восстановление английского порядка слов с целью поэтизации или архаизации) и завуалированное цитирование наших классиков (еще одна “незаконная” уловка, помогающая “одомашнить” перевод); не удалось поговорить о том, как переводить непереводимое (игру с артиклями, предпрошедшее время, некоторые родственные связи); остались неупомянутыми кое-какие мелкие неприятности вроде путаницы с суффиксами -то, -либо и -нибудь…

Если одни ветки пришлось обрéзать, другие отчего-то так и не выросли – например, довольно толстый сучок “Колорит” или полная цветов и листьев “Новая этика”. Но, как говорил другой мудрый поэт, никто не обнимет необъятного.

Я пытался уйти от теории, заменив ее идеологией, но в итоге получилось – по крайней мере местами – что-то вроде моей личной мифологии. Не сомневаюсь, что многие из моих коллег обнаружат (или уже обнаружили) в этой книге уйму неточностей, невнятностей и недосказанностей, а с чем-то и вовсе не готовы согласиться. Но мне остается только надеяться, что если я кое-что и присочинил, то, в общем, не очень наврал.

Нет на свете ничего интересней, чем узнавать новое, говорят ученые. Нет ничего прекрасней, чем создавать новое, возражают художники. Мы, переводчики, стоим в сторонке и помалкиваем – но нам удается и узнавать, и создавать, пускай немножко. I saw her standing there

 – так могла бы называться песня о переводчике, который пришел в библиотеку или книжный магазин и увидел на полочке, в отделе литературы на иностранных языках, Ту Самую Книгу. И не удивляйтесь “человеческому” местоимению: если уж муха у Стейнбека и робот у Адамса могут очеловечиться, за несколько строчек превратившись из it в he[33]

, то книга и подавно на это способна. Чтобы перевести ее как следует, мало вложить в это душу; надо еще многое знать и уметь. Но эта дорога всем открыта.

А ваша книга вас ждет.

Приложения

Эти маленькие заметки написаны или для выступлений на различных переводческих форумах, или, наоборот, по горячим следам после этих форумов, или просто так, без всякой причины. Те из них, что были опубликованы в Фейсбуке, я лишь немного поправил ради большей ясности либо потому, что трескучий язык, пригодный для соцсетей, не очень хорошо подходит для серьезного издания, каковым мне видится эта книга.

Мастерская переводчика – музей или лаборатория?

В наше время перед литературным переводчиком встает дилемма: должен ли он придерживаться принципов, заложенных советской школой перевода, или ему следует действовать более свободно и создавать для себя новые? В первом случае его мастерская будет, условно говоря, музеем для слепков с лучших образцов отечественной словесности, во втором – лабораторией отважного, но не всегда удачливого экспериментатора.

Попробуем ответить на поставленный вопрос, ограничившись областью перевода относительно современной англоязычной прозы. В этой области школу советского перевода олицетворяют собой в первую очередь так называемые “кашкинцы” – яркая плеяда участников переводческого семинара, которым руководил знаменитый теоретик и практик перевода Иван Кашкин. Их имена хорошо знакомы всем, кто интересуется художественным переводом; это М. Лорие, Н. Дарузес, В. Топер, Е. Калашникова и другие. Главный принцип, взятый ими на вооружение в борьбе с “буквалистами” (Е. Ланном, А. Кривцовой и их единомышленниками), состоял в том, чтобы изгонять из перевода все грамматические особенности оригинала; по их мнению, переводное произведение должно выглядеть так, будто оно изначально написано по-русски. Эта идея не нова – еще Петр Первый писал, что “не надлежит речь от речи хранить в переводе, но, точию сие выразумев, на свой язык уже так писать, как внятнее может быть”.