Игра в Джарт

О нем много болтали, а врали и того больше, да и сам о себе Гроссмейстер привирал немало. Лишь одно было правдой: он всегда был один, всегда, сколько себя помнил, и, пусть бога никакого и не было, но стена-то была. И дед, и матушка, и братья его по Ордену жили по своему разумению: творили, что хотели, любили, ненавидели, плели интриги, бунтовали, смирялись, смеялись, лили слезы – а он, ведомый лишь долгом, обреченный богу, в которого даже не верил, взирал на них, своих близких, будто издалека, будто бессильный призрак из-за черты смерти. Возможно, он сам и был той стеной – предназначенной оберегать их от любого зла. Возможно, именно на это обрекла его воля так и не найденного им бога, но пусть бы хоть бог для него нашелся, ведь негоже человеку быть одному – так он думал. А в остальном был он не лучше и не хуже прочих: любил, ах, как любил он и соколиную охоту, и хорошую драку, и товарищей своих, и до имбирных коврижек слабость имел с самого детства.

Вот теперь и белобрысая ведьма пришлась ему по душе.

Но была бы она хоть ведьмой, в самом деле, а то ведь так, диковина – не диво. Нелепый каприз природы, божья шутка (вроде того же белого гепарда или вороны).

Эка невидаль.

Он снова улыбнулся, припомнив, как бранил его Эрик:

– Что ты мечешься, Тески, чего ищешь? Какого чуда тебе еще надобно? И зачем, скажи на милость, стал ты теперь гоняться по пустыне за каждым паршивым василиском, как солдат за юбкой, пренебрегая делами Ордена и самою жизнью своей?

Северянин тогда ввалился к нему сразу после полудня (считалось, что в этот час Гроссмейстера никто не смел тревожить – а потому именно в этот час ему было не продохнуть от братьев, которым приперло переговорить наедине), и покои, довольно просторные (хоть и скудно обставленные) будто уменьшились до размеров собачьей конуры. Эрику всегда было мало места – все кровати оказывались для него слишком коротки, кресла слишком тесны, а потолки слишком низки. Да уж, Лестницей на небеса его прозвали не только за ратное искусство.

Гроссмейстер отложил перо, спросил, нахмурившись:

– Разве я оставляю дела Ордена в небрежении?

С самого первого дня он старался управлять Орденом разумно, вникая в каждую мелочь. Нести свое бремя с честью. Но, возможно, Эрик прав – после встречи с мантикорой был он сам не свой, и всюду выискивал следы и знаки, чудеса и чудовищ, и удивлялся безмерно прихотливости мира, и радовался красоте его, но так и не утолил своей жажды, и бог не явил ему ни гнева, ни милости, и, говоря по правде, более вовсе никак себя не оказывал. Но это был и единственный след, который удалось взять Гроссмейстеру, оттого он пустился по нему страстно, как гончая, и, как хорошая гончая, не намерен был сходить с него, чем бы это не грозило и чего бы ни стоило.

Эрик замотал головой, яростно, будто бык, налетевший на стену.

– Прости. Не прав. Вспылил. Дела Ордена идут своим чередом. Другое меня тревожит. Ты и прежде был безрассуден, Тески, и жизнь свою в грош не ставил, но теперь словно ищешь смерти нарочно, бежишь ей навстречу, как другой торопится на свидание с распутной девчонкой!

Оглядевшись с некоторой растерянностью (сесть было негде – ни стульев, ни кресел – Гроссмейстер не любил, чтобы гости и просители задерживались дольше необходимого), северянин легко поднял сундук, стоявший у походной койки, поставил у стола и наконец уселся.

Гроссмейстер вздохнул и снова взялся за перо.

– Я не ищу смерти. Возможно, мои поиски приведут к ней, но ищу я не смерть, будь уверен, – сказал он, не глядя на Эрика. Не знал, как объяснить ему про следы, про знаки.

Эрик видел мир простым и ясным – таким был и он сам. Может, поэтому все ему удавалось? Он всегда знал, как поступить правильно, и, больше того, всегда поступал правильно (а ведь одно вовсе не следует из другого).

Но вот терпением Эрик похвастать не мог и нрав имел необузданный.

– А не ты ли давеча потащился в Багдад – один! – прямо в лапы к этой старой лживой жабе, ан-Наси-ру, – подавшись вперед, взревел он громче утреннего горна. – Который – не в прошлом ли только году, а? – прислал тебе блюдо отравленного лукума, топор ему в гроб! Да там на одну посыпку арсеника ушло столько, что все мыши в королевстве передохли!

– Я не люблю сладкое, – поморщился Гроссмейстер. – Разве что имбирные коврижки. Но к этой липкой пакости не притронулся бы, даже если бы мне заплатили. Да ни у кого в королевстве столько денег не сыщется, – он едва сдержал улыбку, глядя, как Эрик наливается бешенством и спокойно продолжил. – А в Багдад ездил по личному делу. Посмотреть гирафов.

– Не мастер я говорить, потому с детства все перевожу на кулаки, – опуская голову, промолвил Эрик. – Так я всегда выигрываю споры. Может, и тебе стоит врезать, чтоб донести мою мысль яснее? – и с этими словами обрушил кулачище на стол, отчего кедровая столешница треснула, козлы подломились, а бумаги и свитки разлетелись по полу. Чернильницу Гроссмейстер успел подхватить.

– Хороший был стол, – посетовал он, пристроил чернильницу на каменном подоконнике и взялся наводить порядок.

– Починим, – буркнул Эрик.