Игра в Джарт

Они поставили козлы и обломки столешницы к стене, собрали бумаги.

– Я не хочу, чтоб ты сдох, – упрямо глядя в пол, проворчал Эрик. – Не сейчас еще. Не так скоро. Поэтому… Поэтому не мог бы ты искать своего бога в местах поспокойнее? В храмах, что ли? Там хоть прохладно.

Простодушие – не глупость, Гроссмейстер и сам об этом забывал нередко. Похлопал верзилу по плечу, прошел к окну. Это была единственная роскошь, которую он себе позволил – башенные бойницы по его приказу переложили в два широких окна с двойными стрельчатыми арками. Отсюда открывался превосходный вид на горы и долину, раскинувшуюся к югу, а в хорошую погоду можно было разглядеть далеко на западе блистающую под солнцем полоску моря. Но он посмотрел не вниз, а вверх, на бескрайнее, как пустыня, небо, и мечтательно произнес:

– Видел бы ты их, друг мой. Ах, если бы ты только их видел! Гирафы чудесны.

Взглянуть на гирафов его наилюбезнейшим образом пригласил один из принцев (сын халифа от тюркской невольницы), прослышав, что кровавый демон франков весьма охоч до всяких диковинных тварей.

Впрочем, в страсти этой не находили ничего постыдного – правители Востока веками держали при себе редких и опасных зверей, приручая и укрощая их, дабы наглядно утвердить и тем приумножить свою власть. Зверинец халифа славился повсеместно: там были и элефант, и единорог, и львы, и заморские громадные змеи, и даже гигантский муравей, доставленный из восточной Африки, скованный цепями и посаженный в железную клетку. Но гирафы, если верить слухам, свободно разгуливали по дворцовому саду, и Гроссмейстер отправился туда один, без своих командоров, готовый ко всему, к любой подлости и любому коварству, да хоть и к тому, что его попросту затравят при случае этими лютыми геральдическими тварями – верблюдопардами – олицетворявшими на гербах далеких северных владык неукротимую отвагу.

К чему он не был готов, так это к нежности.

Он нелепо застыл, сжимая в руке цветущую ветку акации – странное подношение, которым наделил его принц, дабы подманить нежнейшее и грациознейшее существо на всем белом свете, огромное – да, выше любого дерева – но и такое нежное, с долгой шеей и маленькой изящной головой, с нежными бархатными ноздрями, с бездонными нежными глазами в густых ресницах. Очарованный, Гроссмейстер едва мог вздохнуть, когда небывалая тварь, плавным королевским шагом приблизившись к нему, опустила голову, увенчанную двумя парами крохотных рожек (как короной!), в надежде заполучить лакомство. Мгновение гирафа смотрела на него неизбывно печальным взором, отозвавшимся и в душе его такою же щемящей, неизбывной печалью, а засим чихнула, щедро обрызгав гостя густыми, отвратительно теплыми соплями – почти от макушки до пят.

Принц страшно разгневался и приказал тотчас обезглавить незадачливую скотину (да уж, сколько бы ни звали арабы Гроссмейстера кровавым, а сами всегда были ох как скоры на расправу). Он же, утершись по солдатской привычке рукавом, собирался уже вступиться за гирафу, но и слова не смог вымолвить, такой его одолел внезапно хохот. Гроссмейстер хохотал и хохотал, выронив злосчастную ветку, схватившись за бока, и никак не мог остановиться, пока не заразил своим смехом и принца, и кичливую свиту его, и всех, до последнего безъязыкого невольника.

Отсмеявшись же, искренне просил пощадить сопливую красавицу (которая, надо сказать, ударилась в бегство, едва заслышав первые раскаты хохота) на что принц ответил:

– Не тревожься, рыцарь, я не только сохраню глупой твари жизнь, но обещаю впредь лелеять ее, как драгоценность, ибо благодаря ей увидел нечто невообразимое и чудесное: жестокий воитель, хмелеющий от вида врагов своих, безрассудный, бесстрашный и безжалостный, гроза пустыни и ужас правоверных, смеялся у меня на глазах, как малое дитя. А ведь прежде никто не видал и улыбки твоей, не так ли? Но теперь-то я знаю, что ты не демон, а обычный человек, и смогу одолеть тебя, когда придет время.

– Что ж, хорошо, коли и от дурной славы есть прок, – пожал плечами Гроссмейстер (а одолеть его принцу так и не довелось. Не прошло и года, как мальчишку утопили в Абе-Сирване, свои же, кто-то из родни, вечно жаждавшей власти).

На том бы и кончилось приключение с гирафой, если бы с тех пор Эрик не повадился таскаться за ним повсюду, ни на минуту почти не оставляя одного, как пастушеский пес за паршивой овцой или сварливая нянька за шкодливым дитятей. Мало того, желая уберечь своего Гроссмейстера от поступков опрометчивых и даже, вопреки уставу и духу Ордена, сколько это будет возможно, от смерти, Эрик с наивностью святого, проповедующего птицам (и с тем же, по правде говоря, успехом), пытался, как умел, разрешить сомнения его сердца (пусть и каменного).

– Погляди только на этот меч. Откуда, думаешь, он взялся? – грохотал северянин, и Гроссмейстер, прикорнувший было на верхней площадке башни (куда вела лесенка из его личных покоев), лениво разлеплял веки, и видел прямо перед собой гигантскую тень с воздетым над головой мечом, заслоняющим солнце.