Игра в Джарт

– Ты купил его у отменного оружейника. Или просто по случаю. Или взял в бою, – отвечал он, сонно щурясь.

– Да нет же, болван, не о том я тебе толкую, – Эрик пристраивался рядом, в кои-то веки вольготно вытянув длинные, мускулистые как у жеребца ноги. – Его сделали. Создали, понимаешь, дурья твоя голова? Если клинка не создать, то его и не будет. А теперь скажи, откуда взялись, к примеру, гирафы? Мантикоры? Бабы? Цветочки? Ветер?

– Гирафы родились от таких же тварей. Бабы от баб. Цветочки выросли из земли. А ветер надуло с моря?

– Да нет же! То есть, да! Но нет! Кто создал первую бабу и первую гирафу?

– Бог? – сдавался Гроссмейстер.

– Бог, – удовлетворенно кивал Эрик. – Если ничего не создать, ничего и не будет. А если что-то создано, то кто-то это создал. Разве это не лучшее доказательство? Разве его тебе не довольно?

Возможно, был он самым добрым человеком из когда-либо поднимавших меч, и не было от доброты его никакого спасу.

Хорхе же добрым не был. О, нет. Многим (и в Ордене, и за его пределами) пришлось поплатиться за ошибочное предположение, что громила Эрик защищает от всех своего щуплого товарища. Все было ровно наоборот: Эрик защищал от Хорхе всех остальных. Хорхе был жестоким – по природе своей, от рождения, как хорек или рысь (оттого эта жестокость не вызывала отвращения) – и жестоко над Гроссмейстером насмехался.

– Наш Гроссмейстер теперь и за обед не садится, не увидав какого-нибудь чуда, – говорил он другим, потупившись с лицемерным монашеским смирением.

А ему:

– Не далеко ли ты ищешь, драгоценный эмир мой? Если хочешь увидеть чудище, так и заглянул бы в зеркало. Холодное сердце, змеиная кровь, рыцарь-дракон, кровавый демон – не так ли зовут тебя и враги, и… А впрочем, лишь враги у тебя и есть. Помнится, в одной французской книге о тебе было сказано: и обнажил он меч свой, и разил им направо и налево, убивая всякого, кто ни попадался ему на пути, и так он там преуспел, что кто ни видел его, думали, что он не смертный человек, но ужасное чудовище.

– И ты так думаешь? – как-то спросил Гроссмейстер. – Думаешь, это кровь говорит во мне? Кровь влечет к этим тварям? Проклятая кровь Мелюзины?

– Ох, вспомнили бабулю, как ми-и-и-ило, – издевательски пропел Хорхе, но затем, опираясь подбородком на кулаки, как дитя в предвкушении сказки, спросил вдруг спокойно и серьезно. – А сам ты что думаешь об этом, Тески?

Хорхе был жесток – но и умен весьма. С малолетства его держали в монастырях, там он и пристрастился к чтению. Книги почти высосали его глаза, за что ибериец ненавидел их (как лютый хищник ненавидит все, что лишает его силы и воли), однако же и разлюбить совсем не мог (ибо и ум его был как зверь алкающий).

И Гроссмейстер рассказал ему.

– Так говоришь – знаки? Вот как ты видишь их? Занятно, – Хорхе снял очки, посмотрел на него, прищурившись, словно дикий кот на зайца, которого собирается растерзать, но Гроссмейстер знал – ибериец просто едва может разглядеть его лицо. – Чудеса и чудовища божий знак, несомненно. Назначение же их – удивлять. Не зря и само слово miraculum восходит к mirari – удивляться. Так сказано в книгах, и в самых древних, – он спрятал очки в рукав, встал, и, заложив руки за спину, стал расхаживать по библиотеке, где застал его Гроссмейстер, взад-вперед, как тигр в клетке. – Зачем богу удивлять нас? Возможно, затем же, зачем отцы удивляют детей своих – чтоб ими восхищались. А, возможно (ты прав, Тески, что, поверь, безмерно удивляет меня), бог посылает чудеса, как указатели, чтобы следуя оным, направили мы взоры свои к самому чудесному чуду, которое и есть он сам. Другими словами, бог являет чудеса, дабы те, кто видели их, искали его. Как говорится в новых книгах – истинно, истинно говорю вам: вы ищете меня не потому, что видели чудеса, но потому, что ели хлеб и насытились; так старайтесь не о пище тленной, но о пище, пребывающей в жизнь вечную. Понимаешь, о чем я?

Гроссмейстер неопределенно пожал плечами.

– Болван, – вздохнул Хорхе, потер переносицу, отвернулся и внезапно рванул прочь из библиотеки, неведомо куда, совершенно не заботясь о том, следует ли за ним собеседник.

Гроссмейстер последовал. Он знал – впадая в задумчивость, Хорхе всегда начинал бродить по замковым галереям, или часами блуждать по городу, словно мысли не давали ему покоя, влекли за собой, как кони колесницу.

Хорхе знал крепость, пожалуй, лучше тех, кто ее построил, и в полумгле переходов и лестниц двигался проворней нетопыря, так, что Гроссмейстер едва поспевал за ним. Лишь когда они поднялись на стены цитадели, ибериец снова заговорил:

– Это будет непросто, Тески. Ох, как непросто. Перво-наперво, как отличить явления, противные природе от явлений, противных природе ведомой? Ты понимаешь?

Гроссмейстер отрицательно качнул головой, но, едва Хорхе открыл рот, огрызнулся:

– Да-да – болван. Спасибо, мне уже сообщили.