Игра в Джарт

Ибериец хихикнул в кулак, как девица, и продолжал гораздо любезнее:

– Элефант и левиафан. Мантикора и центавр. Грифон и гирафа. Все твари предивные, но кто из них диковина, а кто диво?

Гроссмейстер молчал. Да Хорхе и не ждал ответа. Скинув капюшон, прикрыл глаза (в последнее время он делал так все чаще, словно привыкая к неизбежно подступающей, уже почти поглотившей его тьме), и подставил лицо ветру с моря.

– Слоны в Индии валят лес. На них испокон веку разъезжают местные царьки. Никого там слоном не удивишь – вот о чем я – а для нас он так диковина. В странах Севера едят китовое мясо – спроси хоть у Эрика. Центавры… Если верить древним трактатам, прежде их было довольно в Фессалии. А теперь… – он с сомнением покачал головой, – но, возможно, их просто перебили в войнах. Такое случается с малыми народами.

– А мантикора? Ты ведь тоже видел ее. Это диво! – Гроссмейстер старался сдержать голос, только ничего у него не вышло.

– Видел. Повезло мне, – зло рассмеялся Хорхе. – Даже написал об этом в хрониках Ордена. Но, знаешь, пески и солнце – надежные стражи… Мантикоры ведь могут жить где-то там, в пустыне. Поодиночке как ратели, или парами, – Хорхе снова рассмеялся и, наконец, взглянул на него. – Вот тебе еще диковина, Тески – ратели! Они охотятся на змей, и почти не чувствительны к яду. Будучи укушен гадюкой, ратель не гибнет, а просто засыпает. Проснувшись же, преспокойно продолжает жрать ту же гадюку! И страх им не ведом: один ратель может выстоять в схватке с шестью львами, да еще рад бывает ее затеять!

Хорхе говорил с восторгом, глаза (бедные глаза его) сияли, на скулы взошел румянец, и Гроссмейстеру было неловко признаться, что он даже не знает, кто такие ратели.

Но он признался.

– Лысые барсуки, медоеды. Ты наверняка встречал их в Индии или магрибских землях, – ибериец неспешно пошел по стене, перебрасываясь насмешками с дозорными и стражниками. В Ордене его недолюбливали – за кровожадность, злой язык и высокомерие. Но и уважали как бойца неистовой храбрости и одного из лучших советников Капитула. Даже если он ослепнет, то будет полезен Ордену.

Но Хорхе не хотел. Не хотел снова быть заточенным в четырех стенах, не хотел тонуть во тьме. И со своей судьбой тоже сражался неистово. Еще гастатом выучился биться на мечах вслепую. Одержимо изучал медицину, не гнушался водить дружбу с арабскими врачами. Пожалуй, сколько погубил людей мечом, столько и спас своим лекарским искусством. Знал все свойства камней и деревьев, пути звезд и многие еще другие вещи. Никогда ничего не боялся. Глядя на него, невысокого, хрупкого и манерного, как девушка, Гроссмейстер впервые подумал, что слишком уж носится со своим богом и судьбой своей (пусть и державшей его как пса на цепи, как быка под ярмом), и сказал с нарочитой грубостью:

– Ах, ты, болтливый иберийский ратель, не морочь меня своими сказками. Просто скажи, что делать.

– Просто не будет, Тески, я ведь уже сказал. Не стоит ждать, что знаки твои сложатся в слово «бог» с тою же легкостью, что пальцы в фигу. Может, это и не слово. Может, это игра?

– Игра?

– Знаки – не всегда буквы. Иногда это… ну, просто знаки? – с редким для него терпением стал объяснять Хорхе. – Возьми игру в джарт: там белые камни, и черные камни, и птичий череп, и кольцо, и монета, которые выставляешь ты на поле, что-то значат. Но лишь тебе известны возможности и ценность каждой фигуры. А взглянув на расстановку оных, ты сразу понимаешь ход игры.

– Ничего я не понимаю. Да в этой игре вообще нет правил! – возмутился Гроссмейстер. Он и тавлеи-то никогда не любил, а уж в джарт не играл даже в детстве.

– Конечно, есть, – удивился Хорхе. – Просто у каждого они свои. Следуй своим правилам, драгоценный эмир мой, иди своим путем, – повернувшись к Гроссмейстеру, он смотрел на него странным, пустым взором, словно уже ослеп. – Твоя беда в том, что ты слишком серьезен, Тески. Слишком рьяно взялся за дело, которое ненавидишь. Отворил реки крови, творил беспримерные жестокости, являл чудеса храбрости и благородства – и все бездумно, как школяр, выполняющий постылый урок. Всегда слишком старался. Всегда без колебаний выбирал смерть. Выбери что-то еще, драгоценный эмир мой. На этот раз выбери что-то еще.

Был ли это знак? Гроссмейстер для себя решил, что был. Если бог может говорить дождем из жаб, явлением чудес и чудовищ, голосом деревенского дурачка и танцем дервиша, отчего бы ему не говорить и голосом Хорхе?

Правда, позже, Хорхе совершенно уже своим, глумливым голосом, говаривал:

– Дурака учить только портить. Тебе теперь и дохлая ворона – знак божий!

Кто знает? Может, так оно и было.