Игра в Джарт

– Прекрасный друг мой! Только прикажите, и я буду оберегать вас от любого зла, служить вам, молиться за вас, и неустанно возносить хвалу господу за то, что он подарил мне радость встречи с вами!

– Да спасибо, – буркнул Гроссмейстер. – Как-нибудь обойдусь. И, знаешь, мне не нравятся парни, если ты вдруг об этом.

Рыцари заржали разом, как конский табун, хихикали оруженосцы, солдаты ухмылялись в усы, и даже рассудительный сенешаль позволил себе подобие улыбки.

– Иди ты! Я говорил не с тобой, – отмахнулся Маредид, влюбленно таращась на девицу. – Благословите, мадонна, и позвольте поцеловать край плаща, – и сунулся было к ней, но Гроссмейстер, оттолкнув его сапогом, рявкнул:

– Руки убрал! А не то я тебя на пинках проблагословляю до самой Гавани!

Развеселый близнец сенешаля ничуть, кажется, не обиделся, небрежно отряхнул плечо и сказал:

– И верно, надо бы поспешать к Гавани. Эй, кто-нибудь, поймайте уже моего коня и поехали с богом. Сил нет, хочу взглянуть, как мадонна нефилим поджарит зад наглому ирландскому переростку!

11

Лес остался позади. Дорога, прямая как стрела, летела через холмы и красные вересковые пустоши. Кое-где попадались развалины римских сторожевых башен – нагромождение серых камней, поросших космами мха, среди которых теперь шныряли лишь кролики да лисы.

Любой назвал бы эти места унылыми, но Гроссмейстеру здесь нравилось. Он немного скучал по просторам пустыни, где провел большую часть жизни, и, подставляя лицо ветру, жадно вдыхал ускользающий запах моря, улыбался, слушал, как насмехаются друг над другом королевские рыцари, которым задал он, надо признать, хорошую трепку.

Девица спала, ухватившись за горловину его лорики, и каждый раз, когда прохладные пальцы задевали ненароком ключицу, он вздрагивал всей кожей как жеребец, будто в крови снова пробегали те молнии.

И это было больше, чем похоть – его каменное сердце дало трещину. Похоть прогорает, как солома, быстро, до легкого, невесомого пепла, но любовь подобна ядовитому плющу с прелестными желтыми цветами, таящими в лепестках своих погибель. Как плющ губит и душит могучий дуб, так и любовь к женщине ослабляет волю и отравляет разум воина – говорилось в древних книгах Ордена, а сам он мог бы добавить: если даже ядовитый плющ засохнет, если выдрать его из сердца с корнем, трещина в камне все равно останется. Не то, чтобы он знал это наверняка, но предчувствия никогда не обманывали Г россмейстера.

Особенно дурные.

Что ж, погибель его не страшила – разве не ходил он рука об руку со смертью всю жизнь? И пусть, не чая того, попал он в сети любви, печалило его лишь то, что девица их не расставляла. Он сам запутался. Хотелось бы и ей в ответ досадить таким же образом, да знать бы, как? Прежде он ни о чем таком не думал, женщины были для него лишь докукой, но теперь и удерживать девицу около себя силой стало ему недостаточно. Гроссмейстер желал, чтобы она принадлежала ему всецело, как он сам принадлежал ей нынче: и сердцем, и мыслями, и каждым вздохом.

Рыцарь вздохнул, как все влюбленные на свете (ведь и он был теперь влюблен). Он полюбил девицу свою потому, что на свете не было ничего похожего на нее, ничего лучше, ни зверя, ни растения, ни звезды, ни человека, ничего прекраснее ее и нежнее. В ней как будто воплотилась вся красота земли.

Он хотел бы сказать ей об этом, но тому было одно препятствие.

Сраная поэзия.

Кто больше, чем поэты, знает о любви? Может статься, они сами ее и придумали. О простых вещах можно говорить простыми словами, но о любви так просто не скажешь, оттого дамы и девицы падки до стихов и песен. Да кабы только они! Король Кер де Лион, достойнейший из государей, больше всего на свете любил воевать и писать стихи (и водил еще весьма близкую дружбу с тем жонглеришкой, де Нелем). А Эрик? Ведь и не подумаешь, но простодушный товарищ его среди темных пиитов считался мастером непревзойденным, и в куртуазных прениях посрамил немало прославленных трубадуров Прованса.

Гроссмейстер же едва ли мог и припомнить хоть одну любовную канцону – не то, что сложить. Знал он только древние, дошедшие из глубины веков, устрашающие песни, что поют на марше или когда идут в атаку, солдатские песни – непристойные, тоскливые либо глупые, да гневные стихи Грима Лысого (в перепевках того же Эрика).

Вряд ли это подойдет.

И, словно мысли его имели силу, один из солдат затянул вдруг как раз такую песню, простую, совсем обычную, только чтоб веселей было шагать:

Мама, мама, мама,

не спасти меняМама, мама, мама,не боюсь огняЯ обречен идти тудакуда зовет меня мечта…[7]

Голос за голосом, товарищи его подхватывали незатейливый припев, да кто-то из рыцарей не удержался, и вот уже две дюжины (а то и больше) здоровых молодцов бодро и задорно горланили на всю округу, распугивая окрест и зверье, и птиц.

Гроссмейстер чуть нахмурился, обнимая свою девицу – как бы она спросонья не пожгла их чародейским своим огнем или не превратила в свиней за оскорбление куртуазного искусства стихосложения.