Игра в Джарт

– Девять лет… Вот оно что… – задумчиво произнес сенешаль, и, придержав коня, обернулся к брату. – Ничей – дитя, предназначенное впоследствии нести бремя власти над Орденом, сопровождает Гроссмейстера повсюду: в битвах, на Совете и переговорах. Полагаю, монсеньор в тот день сидел на седле у прежнего Гроссмейстера, как нынче у него на седле сидит сия прелестная девица. Однако же, формально он стал Гроссмейстером в тот самый миг, как был убит его отец… – сенешаль осекся, и торопливо пробормотал, снова опуская глаза. – Прошу прощения, монсеньор…

– Гроссмейстеры дают обет безбрачия, но не целомудрия, – равнодушно пожал плечами Гроссмейстер. – И, хоть не признают своих бастардов, Ничей – всегда один из них. Это так же верно, как и то, что Сен-Пьер стал первой из захваченных мною крепостей. Знаешь, в чем беда неприступных замков?

– В чем же? – эхом откликнулся сенешаль.

– Всегда найдется кто-нибудь, ведомый корыстью ли, страхом или надеждой сохранить себе жизнь, кто просто откроет ворота. На третий день после убийства Гроссмейстера и командоров, войска Ордена захватили замок и вырезали всех до последнего – барона, семью барона, и даже брабантских ландскнехтов. Всех. Только Моргауз ускользнул. Тогда же рыцари Ордена – все они, и каждый из них – дали клятву преследовать и травить его как зверя, и убить, где бы ни встретили.

– И тогда же новый гроссмейстер, взамен потерянного имени, получил прозвание рыцарь Кер де Рош – каменное, то бишь, непреклонное сердце, – позабыв о благоразумии, сказал сенешаль, открыто и гневно взглянув Гроссмейстеру в глаза. – Ибо во всем свете не нашлось бы такого жестокосердного человека, если только в душе его сохранялась еще некая память о боге, который не оплакивал бы горестно несчастья, вершившегося у него на глазах. Более трех тысяч мужчин, женщин и детей были перебиты или обезглавлены в крепости Сен-Пьер, да явит господь милость к душам убиенных, ведь они, я думаю, претерпели мученическую смерть!

– Зачем нападаешь на него, как гадюка? – пробормотала сквозь сон девица. – Он головорез. Всегда им был и всегда им будет. Таким родился. Что ты делаешь своим мечом, глупый сенешаль? Чистишь яблоки? – она вздохнула, завозилась, устраиваясь поудобнее на груди Гроссмейстера. – Он – оружие своего бога, и нет для него иной судьбы, как лить реки крови.

– Господь упаси меня от такой защиты! – воскликнул Маредид, приподнимаясь на стременах. – Ведь вы, если позволите, мадонна, назвали беднягу кровожадным!

– Он кровожадный, – не открывая глаз, важно кивнула девица.

– Нет, нет! – возразил близнец сенешаля. – Он один из доблестнейших рыцарей на свете, благородный и славный, и не станет попусту проливать чужую кровь! Судите сами: Гроссмейстер – а будь я проклят, если назову его когда Кер де Рошем, этим облыжным прозванием! – мог перебить королевских витязей, товарищей моих, как гусей, а что он сделал? Всего-то понабил несколько шишек да сломал несколько носов, не доводя забаву храбрых до кровавой и жестокой вражды!

– А я говорила – убьем их всех, не то над нами потешаться станут, – с упреком сказала девица, поднимая на Гроссмейстера взгляд. – Но ты такой упрямый!

– Спи, – только и сказал Гроссмейстер, крепче прижимая ее к груди.

Маредид растерянно переводил взгляд то на брата своего, хранившего суровое молчание, а то на зловредную девицу, и, наконец, напустился на Гроссмейстера:

– Доколе же ты кротко и безгласно будешь сносить эти наветы? Скажи им, по крайней мере, что не ты отдал тот приказ! Сколько тебе было – девять? За малолетних правителей всегда решают другие, разве не так?

– Приказ отдал я, – бесцветным голосом произнес Гроссмейстер.

Волна ярости захлестнула его – холодной, бессильной ярости – и разбилась о каменное сердце, и отхлынула, оставив безразличие и горечь, как в тот день, когда прискакал он к своим, сгибаясь под тяжестью мертвого тела.

Он созвал всеобщий совет, и, поведав, что случилось, приказал без промедления избрать новых командоров, и – пусть это противоречило кодексу – нового Гроссмейстера.

Он сказал им – не может юнец, не доросший еще и до плаща гастата, вести рыцарей в битву. Он сказал им – в этот раз нужна победа, одна победа, а не смерть. Он сказал им – замок должен быть взят, а голова барона-предателя доставлена королеве, иначе слава Ордена померкнет навек, и равновесие в мире блюсти станет некому. Немало он выслушал речей Гроссмейстера за два года и говорить с людьми умел.

Может, это его и сгубило.

Все эти рыцари – огромные, сильные мужчины, покрытые шрамами, закаленные в битвах, глядели на него со страхом и надеждой, словно был он говорящей рыбой или обкурившимся дурманных трав прорицателем, и готовы были по одному его слову хоть в колодец броситься. Они готовы были выполнить любой его приказ – кроме того, что и в самом деле, стоило выполнить. Они избрали новых командоров, но отказались идти против кодекса, и все, как один, принесли клятву верности – ему, сопляку! Они внимали голосу бога, но не разума, и в тот день разуверился он не только в боге, но и в людях.

И сердце его окаменело.