Игра в Джарт

Она сделала нетерпеливый жест, и вдруг из дальнего угла горницы выскочила большая деревянная бадья, крытая льняной простыней, перемахнула через кресло и с грохотом опустилась у камина. Пламя вспыхнуло ярче, воздух взвихрился, посуда заплясала на столе, кувшин в его руках задергался, как пойманный заяц и оторопевший Гроссмейстер едва успел увернуться от странного мерцающего облака, влетевшего в открытое окно. Облако плюхнулось в бадью, обдав все вокруг холодными солеными брызгами.

– Это… морская вода?!

– Мы в крепости, придурок, – раздраженно напомнила девица. – Они здесь коней купают чаще, чем сами моются. Всего два колодца на целую ораву народа. Но, если хочешь…

– О, нет. Морская даже лучше, – поспешил заверить ее Гроссмейстер и поклонился, как бы нелепо это ни выглядело. – Грамерси.

Девица посмотрела на него с недоумением, передернула плечами:

– Ну… ладно.

Свела руки, и между раскрытыми пальцами заискрился клубок белых молний. Она метнула его в бадью (вода зашипела, пыхнула паром) и сказала с таким видом, будто ничего особенного не произошло:

– Залезай, пока тепленькая. Принесу полотенца.

У него было время привыкнуть. К пламени, молниям и тому подобному. Он уже видел это – трижды, если быть точным. Он был храбрец и Лузиньян (пусть и наполовину). Его лихие предки женились на дракайнах. Змеиная кровь. Каменное сердце. Человеку, о котором говорят такое, стоило хотя бы закрыть рот, пока туда не налетело мух.

Гроссмейстер закрыл рот, стащил рубаху, подошел к бадье и с опаской потрогал воду пальцами.

И в самом деле, теплая.

Он забрался в бадью. Ноги у него были длинные (как у лося, говорил Эрик), их пришлось свесить за бортик. Теплая вода ласкала, нежила кожу, он блаженно потянулся, с наслаждением ощущая каждый мускул и зевнул до визга, как собака.

Из-под полуопущенных век он поглядывал на свою девицу, деловито копавшуюся в каких-то сундуках. Невозможно поверить, что это тщедушное создание с острыми локтями способно повелевать стихиями и раскидать если не армию, то пару дюжин вооруженных до зубов всадников с тою же легкостью, с какой капризное дитя раскидывает соломенных кукол.

Невозможно поверить. Невозможно привыкнуть – к сиянию, радугам, молниям. Пурпурно-алым пылающим глазам. Коже, белой, гладкой, как

перламутр, и такой нежной, что неосторожное прикосновение оставляет след. Ресницам, таким длинным, что от них ложится тень на бледные щеки.

Но самым необъяснимым и невозможным было ясное осознание того, что лишись она внезапно всей своей чудесной силы, столь восхищавшей его, будь она не чудовищем, не демоном, не ведьмой, а просто тощей, злонравной девчонкой – он не перестанет любить ее.

Это было чудом, поразившим его сильнее всех молний.

Он всегда относился к женщинам с некоторым пренебрежением. Он не переносил слабости (как другие не переносят вида пауков или гадюк), а женщины были воплощением слабости. Infirmior vasa. Слабость и делала их лицемерными, коварными, алчными. Надоедливыми. Но ей – о, ей он простил бы даже слабость.

Необъяснимо и невозможно.

Он был смущен. Обескуражен. Счастлив?

Семь лет не выпускал он из рук оружия, семь лет жил войной, непреклонно стремясь к победе, ведомый только долгом. Ничто не могло затронуть его каменного сердца, пошатнуть его волю – ни страх, ни лесть, ни зависть, ни похоть, ни алчность, и даже власти он не жаждал, а только истины и свободы (но и на это больших надежд не возлагал). А из всех желаний одолевало его по временам только одно: чтобы нынешний день кончился, а новый никогда не начинался.

И вот его каменное сердце трепещет, будто лист на ветру, и железная воля впервые изменяет ему, и он, кто никогда не сдавался, взиравший без страха в лицо смерти сотни раз, сдается любви. Увы, любовь нельзя укротить, сильна она и прекрасна, как львица в пустыне, и схватит добычу и унесет, и никто не отнимет.

Omnia vincitamor et noccedamus amori.

Потрясенный силой неведомого прежде чувства, он не сводил с девицы глаз. Девица же закрыла сундук, отвела за ухо непослушную белую прядь, подхватила стопку простыней и подошла к креслу, стоящему у камина. Пламя тянулось к ней как кошка. Она скинула плащ и стала подворачивать рукава туники.

Вся кровь бросилась Гроссмейстеру в лицо. Красный, как закатное солнце, он резко сказал:

– Нет. Даже не думай.

– Что с тобой? – удивилась девица. – Я просто хочу помочь.

Он привык уже, что его белокурая бестия отличается отсутствием всякой стыдливости и благородства в манерах, да и сам смущался мало. Но одна мысль о том, что она сейчас прикоснется к нему, обнаженному, вызывала такое смятение, что Гроссмейстер едва мог дышать.

– У них тут мыло. Марсельское! – сказала возлюбленная его девица, делая шаг в сторону бадьи и с глупой гордостью демонстрируя ему серый, слабо пахнущий оливами брусок.

– Не приближайся! – рявкнул Гроссмейстер, упираясь ладонью ей в лоб и удерживая, как упрямую ослицу. – А хочешь помочь – так пойди и наколдуй мне какой-нибудь еды.

– Я не умею колдовать! – возмутилась она, ударив его по руке.