Игры и люди

Когда Хаким был побежден, он, подобно Эмпедоклу, хотел исчезнуть бесследно, чтобы думали, будто он вознесся на небо. Он отравил своих сто женщин, отрубил голову слуге и бросился нагишом в яму с негашеной известью (или в котел с ртутью, или в чан с серной кислотой, или в печь, где плавилась медь, или смола, или сахар). Здесь летописцы также разоблачают его хитрость. Царство маски хоть и остается действенным (сторонники Хакима поверили, что он не умер, а превратился в божество, и в Хорасан еще долго не возвращался мир), но все же оказывается теперь царством обмана и фокусничества. Оно уже побеждено.

* * *

В самом деле, царство mimicry и іlinх'а как двух признанных, чтимых, господствующих культурных традиций оказывается обречено с того момента, когда человеческий дух приходит к концепции Космоса, то есть упорядоченного и устойчивого мироздания, без всяких чудес и метаморфоз. Такое мироздание предстает как область регулярности, необходимости, меры – одним словом, как область чисел. В Греции этот переворот заметен даже в очень частных моментах. Так, первые пифагорейцы еще пользовались конкретными числами. Они мыслили их обладающими формой и очертаниями. Одни числа были треугольными, другие квадратными, третьи продолговатыми; то есть их можно было изобразить треугольниками, квадратами и прямоугольниками. Вероятно, они были сходны с группами точек на гранях игральных костей и домино, а не с цифрами – знаками, не имеющими иного значения, кроме себя самих. Кроме того, они образовывали последовательности, отношения в которых управлялись тремя главными музыкальными аккордами. Наконец, они были наделены различными свойствами, соответствуя браку (число 3), справедливости (число 4), удачному случаю (число 7) или какому-то иному понятию либо основанию, в силу традиционной или же произвольной связи. Однако очень скоро из этого частично качественного счисления, обращающего внимание на особые свойства некоторых привилегированных прогрессий, выделился абстрактный числовой ряд, исключающий всякую арифмософию, требующий чистого расчета и тем самым способный служить орудием науки[54]

.

Число и мера, распространяемый ими дух точности несовместимы со спазмами и пароксизмами экстаза и маскарада, зато делают возможным подъем agôn'a и alea как правил социальной игры. В то же самое время, когда Греция отходила от масочных обществ, заменяла неистовство древних празднеств спокойствиемторжественных процессий, устанавливала в Дельфийском храме строгий порядок даже для пророческого бреда, – она придавала институциональную значимость соревнованию по правилам и даже розыгрышу по жребию. Иначе говоря, благодаря организации великих игр (Олимпийских, Истмийских, Пифийских и Немейских), а порой и благодаря способу, каким выбирались городские магистраты,

agôn и вместе с ним alea получают в жизни общества то привилегированное место, которое в обществах хаотических занимает пара mimicry

-ilinx.

На стадионных играх было изобретено и предложено (как пример для подражания) соперничество ограниченное, специализированное и упорядоченное правилами. Очищенное от всяких чувств личной ненависти и обиды, это состязание нового типа становится школой честности и благородства. Одновременно оно распространяет привычку к арбитражу и уважение к нему. Его цивилизующая роль подчеркивалась уже не раз. Действительно, торжественные игры возникают почти во всех великих цивилизациях. У ацтеков игры в мяч были ритуальными празднествами, на которых присутствовал царь со всеми придворными. В Китае конкурсы по стрельбе из лука давали и подтверждали аристократическое достоинство – даже не столько по результатам стрельбы, сколько по умению правильно выпустить стрелу или подбодрить неудачливого противника. Ту же функцию исполняли рыцарские турниры на христианском Западе: они учили, что идеалом является не одержать победу над кем угодно и какими угодно средствами, но показать свою доблесть в равной борьбе, проявляя уважение и при необходимости оказывая помощь сопернику, используя только разрешенные, заранее условленные приемы, в определенном месте и в определенные сроки.