Императорский покер

И возвещен Литве кометой роковою (…)[106]

Глухая весть уже шла среди народа с той самой ночи 1811 года, когда небо пропахала громадная комета, тянущая свой хвост с запада на север. А как верно заметил Свифт: "Стариков и кометы почитали по тем же самым поводам: за длинную бороду и за тенденции к предсказанию будущих событий".

Весной 1812 года народ уже знал, к чему все идет, когда глядел на многоязычную, вооруженную толпу, пересекающую Европу от самых дальних горизонтов, за которыми гаснет солнце. Сотни, тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч на тот ожидаемый как спасение урожай, после голодной зимы, какой не бывало уже издавна, зимы настолько ужасной, что газеты печатали рецепт нищенского супа Румфорда[107], позволявшего выжить. Лишь бы только до весны!

Весна! Ты памятной останешься для края

Весною воинов, весною урожая.

Весна! Ты памятна, и ты цвела богато

Цветами, травами, надеждами солдата,

Полна предчувствием грядущих испытаний!

Я не забыл тебя, весна моих мечтаний!

Рожден в неволе я, с младенчества тоскую,

И в жизни только раз я знал весну такую!

Среди всех тех отрядов неоперенного рыцарства, что тянулись по горным, полевым и лесным дорогам от Тахо, Эбро, Сены, Тибра, Дуная, Рейна, Эльбы, Одера и Вислы в сторону Немана, для многих эта весна должна была стать последней, самой последней. Для большинства. Но той весной их было столько, что "казалось, - писала мадам де Сталь, - невозможным по людскому счету, чтобы этот поход не мог завершиться счастливо". На северо-восток ползли роты, эскадроны, батальоны, полки, дивизии и корпуса, словно экзотические змеи, без конца, они шли и шли, верящие и жаждущие военной жатвы.

На север! Кажется, что в эту пору жизни

Все, все за птицами спешит к моей отчизне,

Гонимое сюда таинственною волей.

Пехота, конница и днем, и ночью в поле;

Багровы небеса от зарева пожаров,

И вся земля дрожит от громовых ударов.

Война! Война!

В этом прологе к войне 1812 года, в котором от Атлантики до Литвы роились "бесчисленные муравейники пехоты", народы, следящие за чудовищным маршем, которого не помнили с времен Аттилы и Тамерлана, не могли справиться с подсчетами. Сам "бог войны" утратил над ними контроль, и бремя всей той арифметики пало на историков. А те никогда толком не были умелыми в сложении, посему в ученых книгах вы можете вычитать самые разные числа. Кукель, которому я верю более всего, вычислил, что Наполеон собрал в этот поход шестьсот семьдесят две тысячи человек, из которых в бой затем отправилось шестьсот двенадцать тысяч (это подтверждают последующие определения Лефевра – шестьсот одиннадцать тысяч). Французы, поляки, португальцы, испанцы, австрийцы, пруссаки, литвины, венгры, голландцы, бельгийцы, саксонцы, неаполитанцы, вестфальцы, баварцы, ломбардцы, хорваты, иллирицы, швейцарцы, баденцы, мекленбуржцы, обитатели маленьких граев Рейнского Союза и самых удивительных герцогств. Около трехсот пятидесяти пяти тысяч французов и триста двадцать тысяч иностранцев!

Те, которым были не ведомы кулисы истории, разве могли они сомневаться, что сто миллионов побратимов того солдатского потопа вопит на полутора десятках языков от Лиссабона до Ламанша, от Буга до Адриатики: "Vive l'empereur!". Что все эти сто миллионов молятся об успехе, и что

Все шепчутся в слезах, с восторгом умиленным:

"С Наполеоном бог, и мы с Наполеоном".

Могли ли?

Нужно было знать великую мудрость, которую записал в собственных воспоминаниях умирающий вождь апачей, Джеронимо: "Нас учили, что Усен (Бог) не интересуется мелкими людскими счетами". Нужно было.